История городов будущего - Дэниэл Брук

Четыре таких разных города объединяет ощущение дезориентации. И ощущение это не случайно, поскольку дез-ориентация тут – часть замысла.

Ориент (orient) в английском языке – одновременно и существительное, и глагол. Существительное означает «восток»; глагол означает «осознать свое положение в пространстве», но здесь оба этих значения переплетаются. Человек, потерявшись в лесу, может определить свое местонахождение (сориентироваться) по солнцу, зная, что оно встает на востоке (ориент). Ощущение дезориентации, которое оставляют Петербург, Шанхай, Мумбай и Дубай, возникает оттого, что, находясь на востоке, они намерено строились по западному образцу.

Зачастую отношение западных путешественников к этим городам балансирует на грани любви и ненависти. Многие туристы с удовольствием отдыхают в Мумбае, самом космополитичном и развитом городе Индии, от чуждых и непонятных им реалий субконтинента. В центре, выстроенном во времена Британской империи, запрещены авторикши: грохочущие трехколесные повозки, выполняющие роль такси по всей Индии. Даже разгуливающие по улицам коровы, непременная примета индийского городского пейзажа, и те попадаются тут нечасто. Каждое утро, когда с вокзала, напоминающего Сент-Панкрас в британской столице, потоки живущих в пригородах брокеров и секретарей растекаются по неоготическим офисным зданиям, этот поддельный тропический Лондон практически сходит за настоящий. И тем не менее из этой эрзац-столицы с ее величественными банками и красными двухэтажными автобусами западные туристы нередко стремятся сбежать в провинцию, чтобы увидеть «настоящую» Индию.

Дубай, как правило, вызывает куда более суровые суждения. Местные обычаи стерты, арабскую речь вытесняет английский, вместо базаров – торговые центры, в супермаркетах продается свинина, в гостиницах наливают алкоголь; это город, где традиции арабского мира намеренно размываются, уступая место безликому, безвкусному глобальному будущему. В отсутствие очарования старины, которое превратило в памятники архитектуры подделки вроде мумбайского Оксфорда, этот «Лас-Вегас Среднего Востока» легко заклеймить как насквозь фальшивый мегаполис, полностью лишенный культуры.

Но как бы к ним ни относиться, с этими дезориентированными мегаполисами приходится считаться. Дело в том, что это города-идеи; это выраженные в камне и стали метафоры ясно сформулированной цели, имя которой – вестернизация. Вот почему тема телевизионных дебатов, устроенных на британском телевидении в 2009 году, могла звучать так: «Считаете ли вы, что Дубай – это плохая идея?»1 Ничего подобного про, скажем, Сент-Луис на Би-би-си снимать бы не стали, потому что Сент-Луис – это не идея, это просто место на карте.

Что бы туристы или гости телестудии ни думали о дезориентированных городах развивающихся стран, куда важнее, что о них думают их жители. Вопрос, беспокоящий туристов, – где мы находимся? – имеет куда меньшее значение, нежели вопрос, который ставят перед собой обитатели этих городов: кто мы такие? Эти открытые всему миру города заставляют задуматься, что значит быть современным арабом, русским, китайцем или индийцем и могут ли модернизация и глобализация быть чем-то большим, чем эвфемизмами вестернизации. За столетия существования Петербурга, Шанхая и Мумбая в их городском укладе находили выражение разные ответы на эти вопросы. Каждый их квартал отражает свойственное определенному периоду видение будущего России, Китая и Индии. Но какой бы богатой ни была их история, наибольший интерес там представляет не то, что уже существует, а то, что еще может быть создано. Значение этих городов именно в том, что начинались они с обещания построить будущее – и обещание это по-прежнему в силе.

Мир узнал о существовании Дубая всего несколько лет назад. Об этом городе написаны тысячи журнальных статей, где он преподносится Западу с совершенно разных сторон: он и богатый, и безвкусный, и странный, и угрожающий. Но чаще всего Дубай представляли как нечто новое. Построенный в считанные годы глобальный мегаполис с его «галлюцинаторными панорамами»2 привлек внимание всего мира небоскребами рекордной высоты, крытыми горнолыжными спусками и небывалым разнообразием населения. 96 % жителей Дубая – иностранцы3, и по сравнению с этой цифрой меркнут даже 37 % иммигрантского населения Нью-Йорка4. По словам двух американских обозревателей, «все и всё, что здесь есть, – роскошь, рабочие, архитекторы, акценты, даже мечты – доставлены сюда на самолете откуда-нибудь еще»5. Но, несмотря на восхищенные рассказы о беспрецедентном взлете Дубая, по-настоящему новой в этом проекте является лишь роль авиации. Он подавался как не имеющее аналогов явление, но в действительности это лишь самое недавнее воплощение довольно старой концепции. Три последних столетия города, построенные по западному образцу, вырастали в развивающихся странах по всему миру в дерзких попытках подтянуть отсталые регионы до уровня современного им мира. Если когда-то быстрота возведения этих городов определялась скоростью океанских лайнеров и поездов, то сегодня их рост обеспечивается межконтинентальной авиацией, способной доставить человека из одного крупного города мира в любой другой в течение одного дня. Так что, хотя город Дубай сам по себе и новый, идея такого города не нова – просто в эпоху работающей на авиационном керосине глобализации такая идея может быть реализована в невообразимые ранее сроки.

Эта книга про идею Дубая – идею, которая зародилась там, где одуряющей жаре Дубая дадут фору нечеловеческие морозы приарктических широт, там, где Нева впадает в Балтийское море. Там в 1703 году на бесплодных, зловонных болотах русский царь Петр Великий заложил город, который должен был во всем походить на города Западной Европы, – образцовый город с колоннами и классическими куполами, но без единой луковичной главки. Копируя свой любимый Амстердам, царь дал своей новой столице не русское, но голландское имя – Sankt Pieter Burkh – и согнал крепостных рыть каналы, чтобы она еще больше походила на великий голландский порт. Он выписал придворных архитекторов со всей Европы и позволил им строить на девственной земле самые современные, самые фантастические здания, какие они только могли спроектировать. Со временем Петербург заполнился иностранными специалистами, и русской знати пришлось научиться говорить на французском, международном языке того времени, подобно тому, как влиятельные подданные арабских эмиратов сегодня говорят по-английски.

Когда Петербург только закладывался, посетители салонов Лондона и Парижа посмеивались над молодым царем и его нелепой промерзлой Венецией, покрытой сетью непригодных для судоходства обледеневших каналов. Но смешки вскоре заглохли; за несколько десятилетий Петербург стал самым космополитичным городом Европы. Не прошло и века с его основания, как просвещенным европейцам уже приходилось ездить туда, чтобы посмотреть на шедевры, созданные их собственными соотечественниками, – столько искусства закупала и отправляла в свой петербургский дворец Екатерина Великая. Но вскоре и русским самодержцам пришлось начать считаться с современными людьми, которых породил этот город. Новая столица строилась как декорация современности, как экспериментальный мегаполис, где не стесненные бюджетом и существующей застройкой зодчие могли сооружать все, что позволяло их мастерство и воображение. Но этот современный город, с его свежевозведенными университетами и научными музеями, которые были построены и поначалу укомплектованы одними только иноземными специалистами, изменил своих обитателей. Чем шире становился их кругозор и чем больше распространялось там просвещение, тем меньше их устраивал общественный договор, обещавший им чудеса будущего в обмен на средневековую покорность.