Дочь Великой Степи - Витольд Недозор

– Ох, госпожа! Ты просишь у нищего! – Толстячок расплылся в приторной вежливости. – Сейчас многие просят в долг: несут родовые украшения, пишут закладные на земли и усадьбы… Многие хотят взять в долг, но мало у кого есть деньги… А вот если ты желаешь что-то купить к бракосочетанию, я охотно помогу. Как раз вчера вдова лохага[7] Эпаменида принесла чудесные золотые серьги индийской работы. Ее предок взял их в самом Персеполисе, и теперь несчастная продает его наследство, чтобы прокормить детей. Но я не смог дать больше пяти мин[8]. Хотя столь высокой госпоже отдам всего лишь за четыре, если…

– На этот счет не беспокойся, у меня хороший залог. – Гипсикратия, снова улыбнувшись, протянула ему перстень, вытащенный из кошеля.

Скопец поднес его к глазам – и из румяного вдруг стал белым. Оглянулся зачем-то сперва на дверь, затем на короткий меч на поясе гостьи.

– Не шуми и не вздумай обделаться! – прошипела она. – Я на вашей стороне.

– А… а… – Собеседник царицы хватал ртом воздух, не в силах договорить.

– Поликрат решил все рассказать царю, – не разжимая зубов, процедила Гипсикратия, – но хотел сделать это сам, без посредников, чтобы получить как можно больше. Подумал, что я помогу ему добраться до Митридата и стать царским спасителем. Благодари Апатуру и своего Зевса, что так вышло!

– Поликрат… – просипел ее собеседник. – Поликрат…

– Я позаботилась о нем: он ничего никому не расскажет, – сухо продолжила женщина.

– Госпожа… – Евнух явно не знал, что сказать. – Достойнейшая…

– У вас самое большее две луны, потом здесь будут аорсы[9] и еще десяток орд головорезов. Так что чем быстрее вы будете готовы, тем лучше. А я открою ворота. И не спрашивай как – это мое дело. Твое дело – устроить так, чтоб твой хозяин занял трон.

– Да! Да! – бормотал скопец, мелко трясясь от пережитого только что ужаса. – О мудрейшая! Фарнак не забудет тебя! Он вознаградит тебя как никто! Фарнак не забудет тебя, госпожа!

(«Лучше бы как раз забыл!»)

– Как все будет готово, пришлешь человека со словом, – бросила женщина, поворачиваясь ко входу. – Я скажу, когда и где вам ждать. Знаком послужит этот перстень.

– Госпожа, – тихо прозвучало за спиной, когда она уже стояла на пороге. – Почему?..

– Какая разница? – Женщина зло передернула плечами, и евнух понял: зачем она будет что-то объяснять ему, получеловеку, не способному любить? – Я помогу твоему господину, а остальное неважно. Еще одно! – Гипсикратия развернулась на месте. – Все-таки дай мне денег. Если тебя спросят, скажешь, что царица приходила получить в долг, а спросят меня – покажу золото. Потом отдам.

– Да… да, конечно… – В крепкую ладонь воительницы лег увесистый мешочек. – Двести золотых статеров. Я приготовил их для Зенона, но я найду… не изволь беспокоиться, великолепная!

Не слушая уже его, базилисса понтийская вышла за порог и молча вскочила в седло.

Говорит Гипсикратия

В своей жизни я творила немало того, что люди называют злом. Я убивала: и в битвах, и из-за угла, и на потеху толпе. Я воровала и грабила. Я лгала, распутничала и изменяла мужьям, в верности которым клялась перед алтарями. В одном я не грешна: я никогда не предавала доверившегося мне. Теперь мне предстоит это сделать. И я предам тебя, мой муж, мой возлюбленный, мой царь, мой благодетель. Я совершу это – и да смилостивится надо мной Великая Мать!

Солнце совсем опустилось за горизонт, восток озарился мертвенным серебристым сиянием, и из-за рощицы в небо полезла, гася вокруг себя звезды, почти полная луна.

Взошла над степью. Огромная, свинцово-серебристая. Луна лета, катящегося на вторую половину. Не узкий ущербный серпик и не медно-кровавая: недоброе знамение грядущих несчастий. Хорошая чистая луна, словно лик Апи[10], смотрящий на своих детей.

Зиндра вздрогнула: показалось или где-то далеко у виднокрая провыл волк? Оно, конечно, могло и почудиться, да летние волки обычно сыты и на столь опасную добычу, как человек, вряд ли нападут. Их забота – таскать сайгаков из диких стад и овец у зазевавшихся пастухов… Но все же…

Зиндра передернула плечами: не ей, носящей тамгу[11] волчьего рода, бояться предка. Впрочем, в ночной степи могут бродить не одни лишь волки.

Девушка пододвинула к себе пастуший ярлыг – длинную палку крепкого, надежного ясеня с выточенным из изгиба ветви навершием-клювом. Таким, особенно если он закален на огне, как следует врезать – и можно пробить череп что у четвероногого хищника, что у двуногого.

Клюв ее ярыга был закален на совесть…

Луна проливала свет на серые пятна лишайника, испещрившие поверхность ноздреватых валунов, на пахнущую пылью выветренную землю, еще не остывшую от дневных лучей… Отсюда была видна ширь Дан-Абры, зеркально блестевшая под лунным светом. Катила свои воды река из самого центра мира, из-под застывшей в вечной ледяной неподвижности диких черных лесов со страшными неврами[12], превращающимися в волков, и бастарнами[13], жестокими и вероломными, как их предки-рабы…

Отсюда, с высоты Старой Могилы, девушке не был виден ее родной йер: три дюжины неровных мазанок-полуземлянок, вытянувшихся вдоль речного берега. Но до него неблизко. А если матушка проснется да увидит, что нет в жилище непоседливой дочери?

– Матушка Хоа за такое шкуру спустит, – тихо промолвила Зиндра, сама себе отвечая. И помотала головой, отгоняя неприятные воспоминания о том, как та, застав падчерицу и племянницу обнимающейся с Яром, сыном соседа, отстегала ее хворостиной чуть не до крови…

Хоа, рано постаревшую и злую на жизнь, можно было понять. С тех пор как два лета тому взорвавшийся кузнечный горн убил отца Зиндры с помощником, из дома ушли радость и достаток…