Дело о Каслкортских бриллиантах - Джеральдин Боннер

не возвращалась, пока не наступало время одеваться к ужину. Она сказала мне, что ей очень понравилось в Париже. И я думаю, что так и было, потому что я никогда не видела ее более оживленной, почти взволнованной приподнятым настроением и большим успехом.

Следующей весной мы покинули Каслкорт-Марш-мэнор и, как я уже говорила, третьего апреля приехали в Барридж. Сезон был в самом разгаре, и миледи выходила в свет утром, днем и ночью. Этому не было конца, и я была измотана. Когда она уходила днем, я дремала на диване и просила Сару Дуайт, горничную в наших комнатах, принести мне чашку чая, хотя иногда она сама выпивала чашку, и мы немного сплетничали за этим занятием.

Если бы я знала, какой важной персоной станет Сара Дуайт, я бы обратила на нее больше внимания. Но, к сожалению, у воров нет метки на лбу, и Сара была последней девушкой, которую кто-либо заподозрил бы в нечестности. Все, что я когда-либо думала о ней, это то, что она была аккуратной, вежливой девушкой, которая уважала старших и своих хозяев, когда видела их. Она была быстра на ноги, скромна и хорошо воспитана, не то, что вы назвали бы красивой: слишком бледная и маленькая на мой вкус, и Шолмерс вполне согласился со мной. Единственное, что я заметила в ней, были ее руки, белые и изящные, как у леди. Однажды, когда я спросила ее, как она так хорошо их держит, она рассмеялась и сказала, что, не имея красивого лица, она пыталась иметь красивые руки.

– Потому что в девушке должно быть что-то красивое, не так ли, мисс Джефферс? – Сказала она мне так тихо и почтительно, как только могла.

Я ответила, так как считала нужным, что красота – это только кожа, и если ваш характер честен, ваше лицо позаботится о себе само.

Она посмотрела на свои руки, слегка улыбнулась и сказала:

– Да, полагаю, это правда, мисс Джефферс. Я постараюсь это запомнить. Я уверена, что это то, что должна чувствовать каждая девушка.

Сара Дуайт восхищалась леди Каслкорт. Она умудрялась стоять в дверях и на лестнице, когда миледи спускалась вниз, чтобы пойти на ужин и в оперу. Потом она возвращалась и рассказывала мне, как прекрасна моя госпожа и как она завидует, что я ее служанка. Пока она говорила, она помогала мне прибираться в комнате, и иногда, потому что она так восхищалась моей леди, я позволяла ей смотреть на новую одежду из Парижа, когда она висела в шкафу. Сара раскрывала рот от восхищения, глядя на платья. Она немного говорила о драгоценностях миледи, но не много, иначе я бы начала подозревать.

На пятой неделе после того, как мы приехали в город, а точнее, в полдень четвертого мая, бриллианты были украдены. Поскольку меня так изводили, допрашивали и мучили по этому поводу, у меня в голове все так же ясно, как на фотографии, как это было и в какое время все произошло.

В тот вечер миледи собиралась на ужин к герцогу Даксбери. Это должен был быть великолепный обед – принц и премьер-министр, и я не знаю, кто еще кроме них. Миледи должна была надеть новое платье из Парижа и бриллианты. Она сказала мне, когда уходила, что ей нужно и когда вернется. Это было в четыре, и я не должна была ожидать ее раньше шести.

Незадолго до этого я собрала ее вещи, разложила платье и положила бриллианты на туалетный столик. Они хранились в собственном кожаном футляре, а затем помещались в ящик, который закрывался на патентованный замок. Когда мы путешествовали, я всегда носила с собой эту шкатулку, то есть, когда ею пользовалась моя госпожа. Большую часть времени она проводила у банкиров. Лорд Каслкорт был очень разборчив в бриллиантах. Некоторые из них принадлежали его семье на протяжении многих поколений. То, как они были оправлены сейчас – в ожерелье с подвесками, большие камни окружены меньшими, – было новой оправой, сделанной для его матери. Миледи хотела, чтобы они изменились, и я помню, что лорд Каслкорт был зол на нее, и она не могла приласкать и уговорить его вернуться в хорошее настроение в течение нескольких дней.

Одной из последних вещей, которые я сделала в тот день, приводя в порядок туалетный столик, было то, что я открыла ящик и достала кожаный футляр. Хотя был май, и вечера были очень длинными, я включила электрический свет и, расстегнув футляр, посмотрела на ожерелье.

Я стояла в этой позе, когда Шолмерс подошел к боковой двери комнаты (весь номер был соединен дверями) и спросил меня, не могу ли я вспомнить номер сапожника, у которого миледи купила сапоги для верховой езды. Какой-то друг Шолмерса хотел узнать адрес. Сначала я не могла вспомнить, и я стояла вот так, пытаясь вспомнить, когда услышала, как часы пробили шесть. Я сказала Шолмерсу, что достану номер для него. Я была уверена, что номер в столе миледи, и я положила футляр на бюро, а мы с Шолмерсом вместе пошли в гостиную (дверь между нами и комнатой миледи была открыта) и стали искать номер. Мы нашли его через минуту, и Шолмерс записывал его в свою записную книжку, когда мне показалось, что я услышала (такой легкий и мягкий шум, что вряд ли можно было сказать, что вы что-то слышали) шорох, похожий на шорох женской юбки в соседней комнате. На секунду мне показалось, что это миледи, и я подпрыгнула, потому что мне нечего было делать за ее столом, и я знала, что она рассердится и отругает меня.

Шолмерс ничего не слышал и удивленно посмотрел на меня. Затем я подбежала к двери и заглянула внутрь. Там никого не было, и я, конечно, подумала, что ошиблась.

Мы не сразу вышли из комнаты, а немного постояли у стола, разговаривая. Когда я рассказала об этом детективам, одна из газет написала, что это показывает, “насколько неблагонадежны даже лучшие слуги”. Как будто камердинер и горничная не могут остановиться на минутку, чтобы поговорить! Бедняжки! Я уверена, что большую часть времени мы работаем достаточно усердно. И то, что мы недолго стояли там без дела, видно из того факта, что я слышала, как пробило половину седьмого. Я была за то, чтобы уговорить Шолмерса уйти, так как леди Каслкорт могла появиться в любой момент, но он задержался, последовал за мной в комнату миледи, помог мне задернуть шторы и включить свет, потому что миледи не