Человек из Красной книги - Григорий Ряжский

Кстати, «баба» в тот год едва-едва подкатила к своим сорока пяти, но маленькой Аврошке казалось, что домработница, она же няня, постоянно проживающая в семье, хоть и не родственна им, но зато и есть самая настоящая и, в сравнении с мамой, уже пожилая бабушка, не хуже тех неподдельных, имевшихся в каждодневном пользовании у всех её подружек по их непростому высотному дому. Да и выбирать особенно не приходилось, другой не было никакой, как её себе ни придумывай и как ни мечтай о других тёплых ладошках, которые, наверное, когда-то очень давно гладили по утрам мамину голову или сморкали папин детский нос.

Был ещё, правда, дедушка – настоящий, кровный, живой, хотя почему-то недостижимый. Его Авроре не показывали, про него мама вообще едва упоминала, а чаще просто отмахивалась, когда речь так или иначе заходила о родне. Аврошка знала только, что зовут его Адольф Иванович и что он почти такой же немец, как те, с которыми они, советские люди, воевали, но только он другой, свой, не фашистский. А живёт в Казахстане, в городе Караганда, это по масштабам необъятной родины не так далеко от Сибири, в которую его предков занесло ещё в далёком 18-м веке. Первым в семье, кто выбрался из тех степных мест, стала мама, дочка её загадочного дедушки Адольфа Цинка. А ещё Аврошка знала, что отношения со своим казахстанским немецким папой у мамочки нехорошие, неродные. Дедушка не хотел, чтобы Павел Сергеевич, хоть и большой начальник, стал маминым мужем, потому что говорил, что он очень старый для мамы и что, скорей всего, этот человек из опытных, хитроумных и высокопоставленных чекистов. Это ей так по секрету шепнула баба Настя, когда Аврошка окончательно замучила её своими вопросами. При этом баба бормотала довольно сбивчиво, прерываясь и часто оглядываясь на дверь; попутно негромко возмущалась, честно при этом стараясь не выдать того, о чём маленькой знать не положено вовсе. Это уже потом, через годы, Аврора Цинк сообразила, насчёт чего так неумело гневалась баба Настя, будучи в курсе истинного положения дел.

– Чудноватый он, дедуля твой, – сказала она как-то девочке, – больно уж подозрительный, запуганный какой-то. И сильно гневливый, не простительный. А ещё про картины рассуждал всякие, понимаешь, то ли сам художник был, как ты, то ль про художников разных собирал чего-то…

Дедушку этого с не очень русским именем Аврора не знала, но продолжала любить, как любят дорогие тайные игрушки, которые когда-нибудь ей обязательно купят, потому что обещаны уже давным-давно, а время, отведённое на ожидание, ещё не истекло. И потому следовало терпеть и не забывать, что всё ещё впереди. Просто папу она любила так, как любят всех пап, а дедушку – тайно, чувствуя, что лучше лишний раз про эту свою любовь никому не рассказывать.

Имя дочке, единственному своему позднему ребёнку, придумал отец – то самое, которое она носила и каким ужасно гордилась. Аврора – утренняя заря; именно на заре папа отправлял в невесомость всех своих небесных космических посланников. Так рассказывала мама, это же самое, но просто другими словами подтверждала и баба Настя – она знает, она папочке в помощь ещё задолго до мамы была. Ведь как только Павел Сергеевич убыл на отдалённые от центра казахстанские земли, в 50-х, жить и работать на более-менее постоянной основе, ближе к космодрому и дорогим его неугомонному сердцу ракетам, ему тут же всё обеспечили, всё-всё, включая каждодневную обслугу и бытовую заботу.

Она и подвернулась тогда, женщина эта, простая и бесхитростная, работящая, успевающая везде, и по дому обеспечить, и весь остальной пригляд. Без детей и мужа была, потому что сказали ей, что рожать не будет никогда, так уж сложилось у неё в организме, хотя ещё и не старая была в тот год, а вполне себе бабёнка на вкус, на глаз и цвет.

Жила там же, неподалёку, при разъезде Тюра-Там железной дороги Москва – Ташкент, от самого рождения, матери помогала поезда флажком пропускать. Оттуда и явилась, когда стройку эту начали, громадину; всё там разом, считай, возводили, но начинали с землянок. Чуть позже – посёлок, сразу после – город, Владиленинск. Там же – космодром, но не совсем, ещё ехать надо. А потом дуриком, можно сказать, в услужение к Главному попала, по безголовому случаю лишив себя земляных и бетонных работ в силу самой простой, не придуманной никем оказии.

Он ехал, а она шла. Ветрила был такой, что сносил напрочь с этого непрямого и ухабистого пути, что от магазина до станции. В уши к тому же намело всякого, от пылищи до оглоушивающего мозги ветряного свиста. Поэтому ни глазом, ни ухом не сумела засечь его гладкую чёрную машину, как они ей ни гудели. Машина попыталась её обогнать, да не обогнула как надо, боком лаковым неосторожно зацепила и сходу в степной размыв откинула, что при той дурной дороге вместо кювета тянулся. Она и упала лицом вниз, в рост, со шлепком. И заревела – от обиды, не от боли, потому что было не больно, на мягкое пришлось после затяжного дождя. Он выскочил, сам, прошёл через грязь, резко, упруго, прямо в ботиночках на шнурках, тоненьких, не по погоде. Сначала руку протянул, потом передумал, просто обхватил, приподнял, головой сокрушённо покачал, платок сунул, крахмальный, свеженький. Сказал:

– Как же так, милая?

Она утёрлась и отодвинулась подальше, чтобы не били. Ответила:

– А вот так, товарищ, я шла, а вы не объехали. Вот и вляпалась. – И платочек протягивает обратно, но уже понимает, что пронесло, не будет плохого последствия. Он платок взял и утёр им – то, что сама у себя с лица не стёрла. Спросил:

– Откуда сама-то? Где трудишься?

После этого вопроса Настя окончательно вернулась в себя, отряхнулась как сумела и заметно повеселела.

– РСУ пятое, бетонщица-опалубщица. И монолит тоже льём, вы что, не в курсе? – Не дождавшись ответа, уточнила, – в общем, строим, чтоб летать. – И задрала голову в темнеющее мокрое небо, пытаясь разглядеть в нём адрес доставки корабля носителем. – Туда!

– А прибираться умеешь? – спрашивает тот, который из машины, и кивает водителю, чтобы сзади подстелил чего-нибудь. – И поесть сможешь сообразить, если продукты в наличии? С семьёй здесь?

– Конечно, смогу. С полным удовольствием, – отвечает. – А вам кому всё это надо? – и уже вполне по-свойски, но всё ещё с робостью в глазах интересуется: – А сами вы кто будете, из начальства или мимо ехали?

– Мне и надо, – отвечает мужчина в пальто, – мимо ехал. Сейчас поедем ко мне на квартиру, там отмоешься, а потом поглядим, что у нас получится. – И посмотрел в глаза. – Договорились, милая?

– Без семьи, – мотнула головой Настасья, разом вложив в свой короткий кивок ответы на все три вопроса этого представительного человека приятной, но заметно пожилой наружности.

Павел Сергеевич, ухайдаканный бессонной ночью на пусковой, затем этой ненавистной трясучкой по бездорожью, на самом деле ехал в это время домой, в свою здешнюю поселковую квартиру в специально построенном и охраняемом доме, персонально спланированную под его житейские нужды. По размеру жильё было не меньше московского, полученного в недавно возведённой высотке на Котельниках. Дали ему те шикарные метры, чтобы окончательно и надёжно заручиться лояльностью талантливого ракетостроителя. Это уже в 57-м имело место, когда все обвинения были полностью сняты, но подозрительность в отношении бывшего гулаговца всё ещё оставалась в негласной силе. В здешней же квартире, во Владиленинске, обитал он, используя меньшую её часть, махнув рукой на обживание остальной площади: не до радостей жизни было, сил едва хватало, чтобы доползти до кровати и ещё, может быть, пораскинуть в тишине мозгами, если не получится сразу провалиться в сон часов на пять-шесть.