Записки на кардиограммах - Михаил Сидоров

Хит кончился. Публика засвистела, захлопала, выражая свое одобрение высоким, разноголосым «у-у-у!». На сцене, посовещавшись, начали LoveMeTender, и девушек разобрали в момент. Прижатые к танцорам, они медленно поворачивались по часовой стрелке, и какой-то залитый лаком мачо в остроносых, как у Хоттабыча, туф лях уже прихватывал одну из них за попку. Грациозно приседая, она всякий раз возвращала его руки обратно.

Мачо заметно злился. Песня оказалась короткой, и девчонки, вырвавшись из объятий, вернулись обратно.

— Ф-фу-ты, блин, урод! Ты видела? Залит парфюмом. «Ла Костой» несет — задохнуться!

Они жадно приложились к бокалам. Закурили. Посмотрели друг на друга, засмеялись, на пару секунд сблизив головы. Потом вспомнили обо мне и выжидательно посмотрели. Я поднялся:

— Пожалуй, за стойкой мне будет куда удобней. Приятного вечера!

Очкарики рванули аккордами, зачастил палочками барабанщик: «Чаттануга»!

Высокая табуретка, ряды бутылок, сверкающие, перевернутые вверх ногами бокалы. Виски. До краев, со льдом — все как положено. И старый добрый Гленн Миллер. Убойный был бэнд, под него даже полярные конвои от торпедоносцев отстреливались: врубали на всю катушку во время атаки и фигачили из всех стволов по люфтваффе.

Курсовой семьдесят градусов правого борта. Цель воздушная. Выбор цеди самостоятельный. Огонь по готовности. Маркони, IntheMood на трансляцию!

Семидесятая параллель, «волчьи стаи», спаренные «эрликоны». Английские эсминцы в ломкой черно-белой окраске, громоздкие транспорты с одноразовыми «харрикейнами» на катапультах, «Лунная серенада» над свинцовой водой…

Я потихоньку косел. За дверью, сквозь теплую нью-мексиканскую ночь, стелилось асфальтовое шоссе; на обочине, закрывая звезда, чернели причудливые столбы кактусов. Вспыхивали сигареты. Девчонки щебетали про Элвиса, и в полутьме их лица казались тонкими и точеными. Из джук-бокса басил Джонни Кэш, а рядом, держа в руке «Лаки страйк», стоял всамделишный Эдди Кокран…

Деньги кончились. Я шел через пустыри, наматывая на ботинки килограммы густой, как замазка, грязи. Навстречу вырастал спальный район.

Круглосуточные магазинчики, замусоренные тротуары, неистребимая грязь. Жидкие волосенки травы, смешанные с почвой, окурками и хранящей очертания кишечника собачьей органикой. Протоптанные наискось дорожки, зыбкие лужицы в смазанных отпечатках подошв.

На ветру сиротливо мотались тонкие прутья. Вокруг детского сада китайской стеной обернулся мой дом — об шарпанный «корабль» с грубо промазанными мастикой швами.

В подъезде царила вонь. Из мусоропровода торчали залитые помоями газеты, под ним валялись рваные упаковки из-под сухариков. Высохшие плевки, заклеенный бэушной жвачкой лифт, пороша рекламных листков возле ящиков.

Смердели бычки в жестянках. За окнами простирались просторы обледенелых, усеянных развалившимися песьими колбасками пустырей.

* * *

Я сидел дома.

Город заливали ноябрьские дожди. Латаный асфальт исчезал под необъятными, как Атлантика, лужами, и аритмичная капель короткими очередями барабанила в жесть подоконников.

Я сидел дома. Выходил на дежурства, подбитым бомбардировщиком тянул наутро домой. Отоспавшись, долго приходил в себя в серых, вечерних сумерках, а потом часами отмокал в душе. Бросал в кипяток пельмени, ел и снова заваливался в постель, залеживаясь далеко за полночь и скармливая видаку взятые напрокат кассеты:

Би-би-си. «Нэшнл джиографик». Канал «Дискавери». «Шесть дней, семь ночей». «Пляж». «На гребне волны». Море, джунгли, искрящиеся снега.

И серой, вонючей альтернативой всему этому;

Сериалы по всем каналам. Нескончаемая череда реклам. Лакированные телеведущие, напряженно снимающие липким откровениям приглашенных сограждан. Сизая хмарь. Слякоть. Обоссанные короба лифтов.

Накатывала депрессия. Временами казалось, что стоишь по горло в вязкой, стоячей воде прибрежного мангрового болота, а далеко-далеко, там, где небо сходится с морем, уходят за горизонт парусные корабли…

* * *

Туго надутые пассатом стакселя. Впереди, над шипящей водой, летит в синем небе спинакер. Он пыжится, выпятив грудь, словно он один тащит за собой корабль на натянутой тетиве шкотов. Слабая качка кладет яхту с борта на борт, и всякий раз топ мачты чертит над головой неторопливые дуги.

Разбрасывая бриллианты капель, с легким «ш-ш-шурх» выпархивают летучие рыбы. Развернув прозрачные крылья, они, как стрижи, снуют над поверхностью, спасаясь от мелькающих тут и там гладких, литого серебра, тел тунцов.

Русые бороды, белые зубы, затейливые амулеты на мускулистых, бронзовых торсах.

Запотевшее горло оплетенной кокосовым волокном бутыли.

Океан, теплый ветер, занятые делом мужчины.

И женщины. Длинные ноги, чуткие ноздри, вздрагивающие под цветастыми тканями груди…

Вобщем, было хреново. В душе тосковали мрачные ProcolHarumи лишь изредка в ней проскакивали озорные искорки Hollies. В самые тяжелые минуты по-прежнему приходили на помощь О. Генри, Неу, Jude! и «Бегущая по волнам», но время шло, лекарство ослабевало, и я все глубже и глубже оседал в липкой трясине густой демисезонной депрессии.

Вот тогда-то, в самой низкой точке, все это и началось…

Он был похож на керуаковского бродягу: выцветшая джинсура, тертый ремень, куртка из армейского секонда.

Видавший виды рюкзачок на плече. И загар: кожа в чернь, волосы в медь, веер незагорелых лучиков в уголках глаз.

Девчонки повелись сразу.

— Ух, какой! — восхитилась Алехина и тут же решила: — Мой будет.

Надо же, я всю дорогу думал, что она у нас неприступная, как К2, а тут на тебе! Ножку отставила, в радужках бесенята: стоит, улыбается, смотрит.

— Вы — новый доктор?

— Угу. Северов. Вениамин. Можно Веня.

— А мы в курсе. Вы еще заяву до кадров не донесли, а о вас уже сведения поступили.

— Во как!

— Так деревня же — все всех знают, все когда-то вместе работали.

Я слез со стола и протянул ему руку.

— Феликс. Черемушкин. Можно Че. Это не за доблесть, просто производное от фамилии: Черемушкин — Че, Алехина, — я кивнул на Лариску, — Леха.

Ладонь у него узкая и хваткая, как у гиббона. — Пойдемте покажу вам, где кости кинуть. Врачебный кубрик почти напротив диспетчерской.

— Вениамин, а по отчеству?

— Всеволодович. Но это для официальной обстановки, ага?

— О'кей.

Прежде всего он как следует встряхнул лежалое одеяло. Обернул им матрас, сорвал засаленную, со штампом подстанции, наволочку и вместо нее натянул свою — яркую и цветастую. Вжикнув «молнией», вытащил из рюкзачка легкий и воздушный спальный мешок. Классный мешок! Золото и ультрамарин, с такой же, как наволочка, пестрой, «гавайской» подкладкой. Поймал мой взгляд и ткнул в спальник пальцем: