Возмездие - Василий Ардаматский

Этот выход к советской границе Шешене хорошо известен по рейдам банды Павловского. Путь идет от польского городка Лунинец на пограничный хутор Гаище. Тогда они шли через границу сразу всей бандой — нагло, напролом. Красным пограничникам было не до них, потому что в это время они были под пулеметным огнем польской пограничной стражи. Впрочем, и сейчас на польской стороне Шешене остерегаться нечего. В кармане у него лежит квиточек, на котором машинкой напечатано одно непонятное слово: «презан», и синим карандашом — дата с неразборчивой подписью. Этот квиток выдал ему капитан Секунда — начальник пограничной экспозитуры[1]номер один польской разведки. Квиток дается на случай, если какой-нибудь польский стражник вдруг задержит того, кого не надо задерживать, и не поверит на слово…

До границы оставалось не больше километра. В плотной темноте летней ночи идти было очень трудно. Он то и дело приседал на корточки, чтобы на фоне неба высмотреть, где кустарник пореже.

Шешеня знал — скоро он войдет в лес, спустится в овраг, по дну которого вьется речка-ручеек в шаг шириной, поднимется по крутому склону из оврага, затем сделает еще десяток шагов и будет уже там…

Стараясь тише дышать, он шел и смотрел на черный, таинственно молчавший лес, оттуда тянуло прохладой и овражной прелью.

И вдруг ему стало страшно. Он вспомнил слова капитана Секунды: «Мы еще ни одного человека не похоронили», — Шешеня вышел из кустарника на небольшую поляну и остановился, чтобы отдышаться и оглядеться.

«Вы-то, может, и вправду не хоронили, а вот как красные?» — подумал он и осторожно двинулся по краю полянки к лесу.

Послушать наших, так красные только одни глупости совершают. Но почему же тогда с ними не могут справиться умнейшие люди всего мира? Почему так? Однажды Шешеня спросил об этом у самого Савинкова. Вождь не ответил, только обжег своего адъютанта таким взглядом, что у того навсегда пропала охота задавать вопросы…

Шел двенадцатый час ночи. Переходить границу надо в полночь. Красные стражники в это время сменяют посты и по этому поводу, наверное, митингуют, гады.

Шешеня сел на пенек и вытянул ноги. В самом деле, почему тянут эту лямку с красными? Польский начальник Шешени капитан Секунда твердит одно: «Большевиков надо разведать получше, тогда им крышка в два счета».

Не уважает Шешеня этого своего начальника, он поляков вообще терпеть не может, а этого особенно. Морда у него хоть и красивая, а острая, как у крысы, а глаза — как у злой собаки, неподвижные, не угадаешь, когда он тебя за икры хватит. Фамилия у него смех один: Секунда. Капитан Секунда. Только и слышишь от него: «Секунда не любит…», «Секунда не потерпит…», «Секунда все знает…». Все не все, но дело свое эта крыса знает.

Порядок такой: кто бы ни шел от Савинкова в Россию, он обязательно имеет дело с капитаном Секундой. И как возвращаешься из России, первым делом опять-таки к капитану Секунде. Все, что принесешь из-за кордона, должен отдать ему. Капитан Секунда отсылает полученное в Варшаву в генеральный штаб, и уже оттуда, в копиях, материал получает центральный комитет савинковского союза. «Получается, что эта крыса с капитанскими погонами важнее самого Савинкова», — злобно думает Шешеня. И ничего тут не сделаешь. Кое-кто пробовал не отдавать крысе самое важное, а сунуть ему какую-нибудь чепуху. Эти люди больше через границу не ходили, а значит, и не имели хорошего заработка в долларах. Вот в этих-то долларах и скрыта главная сила польского капитана. У Шешени в варшавском банке лежит 480 долларов, и все они от Секунды. Это еще за те дела, когда он ходил в Россию с бандой Павловского. Тогда Секунда хорошо платил за всякие советские документы. Банда охотилась на коммунистов и совдеповских активистов. Их документы и отдавали Секунде. Столько их навалили, что цена на них сильно упала. А Шешеня предугадал это заранее и, находясь в Советской России, вел свою особую охоту. Где учителя подстрелит, где почтальона, и документики их Секунде. И когда на партийные документы цена упала, Шешеня за свои — самые разные — продолжал получать полную цену…

Все говорят, что за шпионский материал этот капитан платит, не жалея денег. Теперь заведен такой порядок: деньги от поляков идут только через начальника виленского комитета НСЗРиС Фомичева. Значит, придется делиться с Фомичевым. Но Шешеня думает об этом без особой злости — Фомичев ему родственник, они женаты на сестрах.

Савинков сказал Шешене, что, возможно, оставит его в Москве резидентом, а тогда пойдет ему твердое жалованье — 120 долларов в месяц. Сто двадцать на двенадцать — тысяча с четвертью получается. Жена Шешени, Сашенька, любит говорить: «Нам бы, Леня, с тобой тысчонку долларов на разживу, мы бы круто в гору пошли».

Русские здесь, за границей, стараются не жениться. Кто дома оставил невест или жен и еще надеется, что они их ждут. Другие боятся брать жену чужих кровей — все равно, мол, толку из этого не будет. Но главное в том, что в здешней собачьей жизни при чужих домах и делах в одиночку продержаться легче. Но Шешене повезло.

Вспомнив сейчас о жене, Шешеня улыбнулся в ночную темноту, туда, где остался его дом и его Сашенька. Огонь-девка! Как поцеловала его в первый раз, он чуть с ума не сошел — сразу влюбился без памяти. И надо же ей такую фамилию иметь — Зайченок! Когда познакомились, он целую неделю не верил, думал — шутит. Она вообще забавная… Родом из Белоруссии. Когда началась революция, ее вывез оттуда в Польшу скупщик скота, у которого она служила в горничных. Вскоре хозяина ее убили на улице грабители. Шешеня легко простил ей этого скотника — уж больно она была хороша. Другая с ее красотой свихнулась бы в таком безжалостном городе, как Варшава, а Саша Зайченок выстояла, вскоре устроилась официанткой в большом варшавском ресторане и по совместительству стала еще агентом политической полиции. Она еще умная как черт, его Сашка! Ресторан этот любила всякая интеллигенция, так что работы у Саши хватало по обеим специальностям, и бывали месяцы, когда она от полиции получала больше, чем от ресторана. Так что не болтает она попусту, когда говорит про заветную тысчонку. Если такие деньги соберутся, она откроет собственное дело, и Шешеня уверен — так будет…

Шешеня решительно встал с бревна и, чувствуя в себе злую силу, переступал с ноги на ногу, вглядываясь в обступившую его черную ночь. Мелко перекрестив грудь, он, крадучись, пошел вперед.

Советские пограничники услышали его, когда он еще только подходил к границе. Их было двое, и оба, как назло, незавидного роста — не богатыри, одним словом, и оба первого года службы — всего три месяца, как прибыли сюда из Сормова по комсомольскому призыву. Одного звали Иван Панкин, а другого ни больше ни меньше — Александр Суворов. Они немного трусили, но не за себя, а за него, за нарушителя, — боялись его упустить и вместе с тем боялись, что не сумеют взять его, как приказано, живьем. Командир заставы делается синий с лица каждый раз, когда узнает, что нарушитель проскочил или убит. За это ему, как он говорит, «мылят шею из Минска». А что он может сделать, если пограничников мало: на целый километр границы даже двух не получается?.. «Но если уж тебе повезло и сволочь вышла прямо на тебя, — проникновенно говорил командир на каждом инструктаже, — то уж, будь ласков, прояви доблесть — не убивай его. Тебя просят об этом все, и сам товарищ Дзержинский. Эти гады нужны нашему государству живьем. Так что, товарищи бойцы, прошу вас, будьте ласковы…»