Осеннее преступление - Андерс де ла Мотт

Всем по девятнадцать лет — так же, как юноше на носилках. Не далее как в июне полицейский видел их всех в кузове грузовика — студенты торжественно проезжали по поселку. Пили пиво из банок, дудели в дудки, размахивали белыми фуражками, вопили от радости: их ждет такое будущее!

“Симон Видье”, записал полицейский в самом низу страницы и подчеркнул оба слова двойной чертой. Он уже знал, кто жертва, хотя написать это имя означало для него сделать ситуацию совсем невыносимой. В коммуне Неданос все знали Симона Видье. Вундеркинд. Один на миллион. Парень, который завоюет мир, увидит удивительные места и возьмет в это путешествие родной поселок со всеми его жителями. Но история Симона закончилась в холодной черной воде, в провале всего в нескольких километрах от родного дома.

Затрещала рация, и суровый, хорошо знакомый голос продиктовал инструкции, которые полицейский тут же записал.

— Алекс, папа уже едет, — сказал он одному из ребят — широкоплечему спортивному парню с борцовскими ушами-“пельменями”; его имя шло в блокноте первым. Парень в ответ коротко кивнул.

Полицейский еще раз взглянул на четверку, наморщил лоб и сделал под именами несколько пометок.

У Мари Андерсон мокрая одежда, записал он. У Александера Морелля, Карины Педерсен и Бруно Сорди одежда сухая.

Возможно, это бессмысленное наблюдение. Факт, не имеющий никакой ценности. Во всяком случае, именно это полицейский будет утверждать потом, когда формулировка просочится в полицейский рапорт и люди станут спрашивать, что означают эти пятнадцать слов.

Но о грядущих трудностях полицейский еще не знал. Он знал только, что у него есть задание и его следует выполнить. Надо задавать вопросы, а ответы записывать в блокнот, страница за страницей.

— Итак, что же произошло? — Он старался говорить как можно мягче. Ни один из четверых не ответил. Ребята перестали наконец бороться с собой и теперь не сводили глаз с носилок. Красноватая вода продолжала сочиться из пробитой головы Симона Видье и уходить в самую низкую точку, дальше, ниже, в темноту.

Вдоль длинной извилистой дорожки, круто взбиравшейся по гряде, тянулись вымоины и росли высокие деревья. Пылающие краски отражались в лаке машины, а потом уходили вверх, к высокому небу.

— Шведское лето умирает правильно, — говаривал Хокан. — Взрыв красок — а потом вечный мрак, that’s the way to go[3]. Верно, Анна?

Потом он начинал мурлыкать припев к “Out of the blue” и изображать, будто играет на гитаре, пока Агнес и Анна не начинали корчиться от смеха. Хокану нравилась осень, он любил выбираться на природу. Жить в палатке, бродить в горах. Оба они тогда были молоды, беззаботны. Маленькая Агнес качалась, легкая, как перышко, в слинге у него за спиной. С тех пор прошло пятнадцать лет, и все же Анна с легкостью вызывала в памяти эти дни. И песенку.

“It’s better to burn out, than to fade away”[4], пел Нил Янг.

И все-таки Хокан сделал именно это. Он медленно потухал, out of the blue och into the black[5], пока у Анны в голове не остался от него только шепот.

Анна, милая, спаси меня!

Анна прибавила громкости — Агнес выбрала радиоканал с какой-то грохочущей музыкой, после чего, как всегда, уткнулась в телефон. Они ехали уже долго, почти семь часов, вдвоем в машине, но диалог дочери и матери длился в общей сложности не больше десяти минут. Анна покрепче обхватила руль и заставила себя смотреть на дорогу, избегая деревьев, неба и красок, которые прорезали ее насквозь. Красные, золотистые и голубые лезвия бритвы.

Она ненавидела осень. Ненавидела.

Три ключа свисали со связки, воткнутой в замок зажигания. Первый — от виллы в Эппельвикене, она больше не их дом. Второй ключ — запасной к съемному жилищу Хокана, ключ, вообще говоря, следовало вернуть зимой, когда аукционная фирма освобождала унылые комнатушки. Ключ номер три отпирал ее кабинет в стокгольмском полицейском управлении. Этот ключ следовало сдать позавчера, вместе с пропуском, но Анна придержала его у себя.

Потому что, если открыть ключницу и начать доставать ключи, надо идти до конца, шептал Хокан. Доставай ключи все вместе. И не только ключи, но и замки, двери, комнаты — воспоминания.

Заткнись, буркнула Анна.

Природа на вершине гряды была совсем другой, чем у подножия. Открытый ландшафт сменился лиственными лесами и холмистыми лугами с прочными каменными оградами. Белые коровы глазели на их машину. Как будто понимали: приезжие, чужаки. Двухрядная дорога, бежавшая по хребту гряды, была такой узкой и извилистой, что при виде других машин Анна рефлекторно сбрасывала скорость. Когда они подъезжали к перекрестку, мобильный GPS как будто заколебался. Анна понимала почему. Растительность на обочинах узкого съезда была недавно выкорчевана, гравий — темнобурый, свеженасыпанный. А вот табличка со словом “Табор” оказалась старой, почти в заломах, как когда сминаешь бумагу, а потом пытаешься снова разгладить.

Мило сидел на коленях у Агнес; когда проселок исчез в зеркале заднего вида, терьер оперся лапами о дверцу и прижался носом к окошку. Хвост энергично ходил из стороны в сторону, словно собака узнавала эти места, что было, конечно, невозможно: ему еще не случалось ступать на землю Сконе. Агнес так и сидела, опустив глаза в телефон, ее пальцы быстро касались экрана.

Анна покосилась на часы. Фургон с мебелью, который они наняли для побега, приедет через час после них. Для переезда, поправила она себя. Это переезд и ничего больше.

Ну конечно, ухмыльнулся у нее в голове Хокан. Кого ты пытаешься обмануть?

Чтобы заглушить его, Анна еще прибавила громкости. Узнала песенку — одну из немногих новых, которые ей нравились.

— О, хорошо! Сара Ла-арсон, — сказала она, в основном чтобы нарушить тишину, — и тут же попала в ловушку. Имя вышло как бы с придыханием, и Агнес в ответ не то вздохнула, не то хмыкнула, не поднимая глаз. У шестнадцатилетней дочери в запасе имелось достаточно способов наказать Анну. Волосы, выкрашенные в ярко-розовый цвет, одно колечко в ноздре и пять — в правом ухе. Дырявые джинсы, темный макияж, армейская куртка, стоптанные “конверсы” — вся эта униформа бунтовщицы стерла без остатка следы прежней Агнес. Не говоря уже о левацких идеях, ультрафеминизме, куртке с сообщением “All Cops are Bastards[6]’ и прочих минах-ловушках, между которыми Анне приходилось пробираться с особой осторожностью, иначе каждый разговор между матерью и дочерью грозил закончиться взрывом. Но ни одно наказание и близко не было так эффективно, как то, к которому дочь прибегла сейчас. Молчание.