Двуединый - Андрей Русланович Буторин

– А ты чего ржешь? – насупился Ломон. – Что-то я пока ничего смешного не вижу.

– Сейчас увидишь! – обрадовался Васюта. – То есть услышишь. Просто у меня как раз стишок на эту тему есть…

– Кто бы сомневался, – буркнул двуединый. – Только не до стихов сейчас так-то, веришь?

– Не-не, этот и правда в самый раз! – замахал руками неуемный поэт. – Да и он же короткий, стих-то!

И не дожидаясь новых возражений, Васюта с чувством продекламировал:

Папа, шутя с продавщицей игриво,

Не посмотрел на срок годности пива…

Не выливать же такое добро!

Папа три дня обнимает ведро[5].

– У нас оно единственное, – даже не улыбнувшись, сказал Ломон, – так что крепче обнимайте, не проблюйте.

– Да что с ним будет, оно ведь железное, – сказал Васюта и стал выбираться из кабины. – Сейчас принесу.

– И давайте там пошустрее, нам еще часа четыре ехать, я не хочу в лесу ночевать.

* * *

Ломон снова уселся на жесткую лавку, поерзал, устраиваясь поудобнее, и закрыл глаза, прислонившись спиной к стене кузова. Поспать бы – но сейчас опять так трясти начнет, что какие там сны, не свалиться бы на пол! Невольно позавидуешь надежно зафиксированному ремнями обесточенному Зану.

Но не удалось и просто насладиться хотя бы временным покоем.

– Капон! – душераздирающе завопил снаружи лязгнувший крышкой багажного отсека Васюта. – То есть Ломон! Иди сюда скорей! Тут вон… тут эта…

– Какая еще эта? – заворчал под нос двуединый сталкер. – Мышь он там, что ли, увидел?..

Но все-таки поднялся с сиденья и направился к выходу – не надрывать же ором горло, проще выйти посмотреть, что там у этого стихоплета случилось.

А когда спрыгнул со ступеньки на землю и шагнул за вездеход к открытому багажному отсеку, сам чуть не завопил – оттуда выбирался одетый в черные штаны и куртку человек. Ломону сразу бросился в глаза «Никель»[6] за его спиной, и сталкер машинально сжал рукоять своего, который заранее предусмотрительно повесил на грудь.

– Руки за голову! – тут же выкрикнул он. – Стоять, не двигаться!

– Сейчас я сама кому-то двину, – встал ногами на землю и выпрямился человек, оказавшийся… шатенкой Олюшкой из группировки «ОСА»[7]. – А ну, опусти автомат!

Свой она, впрочем, доставать из-за спины не стала, демонстрируя то ли безмерную храбрость, то ли привычную самоуверенность. И Ломон поймал себя на том, что невольно ею любуется. Олюшка была среднего роста шатенкой с хорошей фигурой и весьма симпатичным, но главное, кажущимся чрезвычайно умным лицом. Впрочем, эта молодая, едва ли старше тридцати лет девушка наверняка и впрямь была умной, ведь, как помнил Ломон, она обожала читать и даже готова была менять на книги еду и прочие полезные вещи. Что еще интересно, если Лому при первой встрече с группировкой «ОСА» внешне больше понравилась Анюта, а Капону как раз Олюшка, то Ломон сейчас не мог определиться, кому бы из них он отдал предпочтение. Во всяком случае, глядя на Олюшку теперь, он никаких особых чувств не испытывал. Кроме разве что чувства досады от неожиданно возникшей помехи.

– Вы что там делали? – мотнул он подбородком на открытый багажный отсек.

– Для начала «выкать» мне не надо, я тебе не старуха, – процедила осица (так договорились между собой сталкеры называть девиц из этой группировки). – А еще – допрашивать меня тебе никто не позволял. Это ты мне скажи: где мы сейчас и какого хрена вы сюда приперлись?

– Ну, ты даешь! – невольно вырвалось у Ломона. – Втихаря забралась в наш вездеход, а теперь недовольна, что мы тебя куда-то не туда привезли. Это тебе не такси. Веришь?

– Сейчас ты поверишь, что свинец куда крепче твоего лба, – перебросила наконец «Никель» на грудь Олюшка и навела ствол на сталкера.

Почему-то такого же автомата в его руках она ничуть не боялась. Или делала вид, что не боится. А скорее всего на самом деле настолько привыкла к тому, что «ОСА» для всех неприкосновенна, что даже не сомневалась в своей безопасности. И в чем-то была, пожалуй, права. Потому что Ломон понимал: выстрелить он в осицу не сможет. Не из-за страха и уж тем более какого-то там раболепного преклонения, а вот просто не сможет – и все.

Смогла ли бы это сделать Олюшка по отношению к нему, выяснить не удалось. Неслышно пришедший от реки Подуха, которого осица до этого так и не увидела, поднял за цевье свою «Печенгу»[8] и опустил ее приклад на коротко стриженную женскую голову. Осица удивленно вздернула брови, закатила глаза и медленно осела перед двуединым сталкером сначала на колени, а потом рухнула ничком, уткнувшись лицом в носки его сапог.

– Ты же ее убил! – воскликнул Васюта.

– Не, я нежненько, – улыбнулся трубник, – легохонько. Пять минут – и очухается.

– Ну, тогда давайте-ка ее свяжем, пока не очухалась, – сказал Ломон.

– Зачем? – удивился Подуха. – Вон туда на травку положим, чтобы мягче было, а сами дальше поедем.

– Так не пойдет, – нахмурился двуединый. – До Мончетундровска уже чересчур далеко, чтобы дойти туда живой-невредимой, учитывая Помутнение с его подарками.

– А мы тут при чем? – развел руками трубник. – Она сама к нам залезла, а теперь еще и шлепнуть тебя собиралась.

– Собиралась или нет – мы наверняка не знаем, – мотнул головой Ломон. – И зачем она к нам залезла – не знаем тоже… Да и какая разница! – начал он злиться. – Я на верную смерть человека не оставлю. Тем более места в вездеходе хватит. Так что, Подуха, забери у нее автомат, а ты, Васюта, найди в багажнике веревку, я ей на первое время руки и ноги свяжу.

– Тогда ей придется все рассказать, – негромко, будто размышляя вслух, произнес Васюта.

– То есть ты тоже за то, чтобы ее на травке умирать оставить? – недобро зыркнул Ломон на приятеля.

– Нет-нет, что ты! – прижал тот к груди руки. – Она красивая. Не такая, как Светуля, конечно, но…

– То есть была бы некрасивой – пусть умирает?..

– Ясен пень, нет! – возмущенно взвился Васюта. – Она ведь еще и книги читает!

* * *

В итоге Васюта все же нашел веревку, и Ломон принялся связывать бесчувственной Олюшке руки и ноги – не сильно, для того лишь, чтобы сразу, как очнется, не бросилась драться и совершать иные необдуманные поступки. Он все же надеялся, что с осицей удастся найти общий язык и прийти к какой-то разумной договоренности, – ведь и впрямь, если книги любит читать, не должна