Широкий Дол - Филиппа Грегори

Однако, вопреки моим ожиданиям, мы не стали поворачивать налево по дороге, ведущей в деревню, а поехали прямо по какой-то широкой тропе. В этих местах я никогда еще не бывала. До сих пор я ездила куда-нибудь только с мамой в карете или с няней в открытом экипаже, но всегда по дороге и, уж тем более, никогда верхом. По такой узкой зеленой тропе не смог бы, конечно же, проехать ни один колесный экипаж. Мы с отцом ехали мимо тех полей, где каждому жителю деревни была отведена его собственная полоска земли, и переплетение этих полосок было похоже на ковер или хорошенькое лоскутное одеяло. Отец недовольно цокал языком, замечая среди этих крошечных полей то плохо выкопанную канаву, то буйно разросшиеся сорняки. Потом он снова подал сигнал коню, и тот, только того и ждавший, снова перешел на легкий галоп и рванулся вперед. Он легко нес нас все выше и выше по извилистой тропе вдоль высокого крутого берега реки, усеянного дикими цветами, среди которых виднелись ужасно меня заинтересовавшие круглые норки, прятавшееся в зарослях боярышника и шиповника с уже набухшими бутонами.

Затем берег реки остался в стороне, как и поля с зелеными изгородями, и отец, не говоря ни слова, свернул в буковую рощу, раскинувшуюся на нижних склонах наших холмов. Теперь мы скакали по плотному ковру слежавшихся листьев, а вокруг, точно колонны в соборе, вздымались ввысь прямые, серые стволы старых буков. Ореховый, лесной запах щекотал нос, а кусочек чистого сияющего неба на противоположном конце рощи был похож на выход из пещеры, но находящийся где-то очень далеко от нас. Жеребец, теперь уже несколько запыхавшийся, ринулся прямиком к этому светлому выходу из леса, и через несколько секунд мы уже скакали по залитой сверкающим солнечным светом тропе, протянувшейся по вершинам самых высоких в мире холмов Саут Даунз[1].

Отец развернул коня, чтобы я могла увидеть, какой путь мы проделали, добираясь сюда, и передо мной открылся во всю свою ширь, во все пределы наш Широкий Дол – точно волшебная картинка в чудесной книге, которую читаешь впервые в жизни.

Ближе всего к нам, но довольно далеко внизу, широко в стороны разбегались зеленые склоны холмов, в нижней своей части покатых, точно женские плечи, но ближе к вершинам становившихся почти отвесными. Легкий ветерок, почти безостановочно и весьма ощутимо веявший здесь, наверху, приносил запах молодой травы и вспаханной земли. Кое-где ветер даже приминал высокую траву, и она становилась похожа на речные водоросли, склоняющиеся под воздействием течения то в одну сторону, то в другую.

Ниже той границы, где склоны холмов начинали круто подниматься вверх, примостились молодые буки, и я, находясь высоко над ними, могла теперь смотреть на их густые вершины, точно жаворонок из поднебесья. Листва на деревьях отливала своей первой, изумрудной зеленью; на каштанах уже появились толстые раструбы бутонов; тонкие ветви серебристых берез, покрытые юной листвой, дрожали в солнечных лучах, точно ручьи зеленого света.

Справа от нас виднелась наша деревня – дюжина уютных домишек с побеленными стенами, дом викария, церковь, деревенский луг и широко раскинувший свои ветви огромный каштан, росший в самом сердце деревни, на площади. За деревней виднелись лачуги сквоттеров, похожие на брошенные как попало ящики. Собственно, сквоттеры поселились здесь не совсем законно, хоть и предъявляли свои права на общинную землю. Их жалкие лачуги, порой с крышами из торфа – иногда это были просто крытые повозки, немного укрепленные с боков, – ранили взор даже с такого расстояния, хотя в них проживали весьма большие семьи. А к западу от деревни, точно желтая жемчужина на зеленом бархате, среди высоких гордых деревьев парка, где такая чудесная, влажная и мягкая земля, раскинулась наша усадьба Широкий Дол.

Отец тихонько отобрал у меня поводья, и огромная голова коня вдруг куда-то исчезла – жеребец решил пощипать молодую, еще короткую травку.

– Что за чудесное место! – пробормотал отец, словно разговаривая с самим собой. – Вряд ли во всем Сассексе сыщешь второе такое.

– Да лучше места и во всем мире нет! – заявила я с уверенностью четырехлетней девочки.

– Вот как? – Он ласково мне улыбнулся. – Что ж, возможно, ты и права.

На обратном пути отец позволил мне остаться в седле одной, и я торжественным шагом, чуть покачиваясь, спускалась с вершины холма, а отец шел рядом, на всякий случай придерживая и коня, и пышные кружевные оборки моей юбочки. Мы миновали ворота усадьбы и стали подниматься к дому по подъездной аллее, и в ее благодатной тиши отец несколько ослабил хватку и пошел чуть впереди, время от времени на меня оглядываясь и громко наставляя:

– Сядь прямо! Выше подбородок! Руки опусти! Сожми пятками бока коня! Локти прижми к телу! Осторожней с мундштуком – порвешь коню губы! Хочешь поехать рысью? Хорошо, сядь поудобней и возьми повод покрепче. А теперь ударь коня пятками! Так! Хорошо! – И папино улыбающееся лицо растворилось в каком-то неясном мареве, а я изо всех своих малых силенок вцепилась в луку подпрыгивающего седла и несколько запоздало завопила от страха.

И все же я вполне самостоятельно проехала весь последний участок пути и победоносно остановила нашего добрейшего жеребца перед террасой. Но встречать меня аплодисментами мама отчего-то не спешила. Она явно увидела из окна своей гостиной, как я одна еду на огромном жеребце, и никакого восторга по этому поводу не испытала. Она неторопливо спустилась вниз, вышла на террасу и велела мне:

– Немедленно слезь с коня, Беатрис! Ваша прогулка что-то слишком затянулась. – И она жестом подозвала мою няню. – Пожалуйста, отведите мисс Беатрис наверх, немедленно ее выкупайте и переоденьте. Всю ее одежду следует отправить в стирку. От моей дочери пахнет, как от конюха.

Меня стащили вниз, сняв с чудесного высокого седла, и я в тоске обратила свой взор к отцу, читая в его глазах горестное сожаление. И вдруг моя нянька остановилась, хотя вроде бы уже тащила меня к дому, и в ужасе воскликнула:

– Мадам, посмотрите-ка!

Вместе с матерью они разворошили пышные кружевные оборки моих юбок и обнаружили на них довольно большие пятна крови. Няня тут же сняла с меня юбки и принялась осматривать мои ноги. Оказалось, что швы на седле и ремнях, к которым крепятся стремена, до крови натерли мне и колени, и лодыжки.

– Гарольд! – возмущенно воскликнула мать. Более серьезного упрека она себе никогда не могла позволить. Отец шагнул к нам и обнял меня.

– Почему же ты не сказала, что тебе больно? – спросил он, морщась от сострадания. – Я бы тебя на руки взял. Ах ты, моя маленькая Беатрис! Ну почему же ты ничего мне не сказала?

Коленки у меня жгло так, словно по ним хлестали крапивой, но я все же ухитрилась улыбнуться.

– Мне так хотелось еще немного проехать верхом, папочка! – сказала я. – Я бы с удовольствием еще так покаталась!

В глазах у отца вспыхнули веселые искорки; он снова радостно расхохотался и воскликнул: