Мастер дороги - Владимир Аренев

Он никак не решался шагнуть через порог наружу, и пришлось легонько подтолкнуть. Гость вышел в сад и снова застыл.

– Боже, как такое может быть?.. – прошептал он. – Деревья, листья. Яблоки, виноград – посреди пустыни.

– Там еще и озерцо есть, – сообщил я, попыхивая трубочкой. – Ступай, искупайся. Устал ведь небось? Дорога неблизкая.

– Да, – растерянно произнес он. – Да, дорога… неблизкая.

И пошел неуверенными шагами к озеру, пригибаясь, когда перед ним возникала вдруг какая-нибудь ветка. Они все так: не отводят их руками, а именно пригибаются, словно боятся прикоснуться, словно опасаются, что от этого всё исчезнет и они опять окажутся там, откуда пришли: в пустыне, в горах, в море, посреди дикого леса или где-нибудь еще. Я наблюдал за ним, прислонившись к дверному косяку, и мерно выпускал к небесам колечки. Потом развернулся и пошел в дом – не хватало еще, чтобы подгорела каша.

Человек вернулся мокрый и свежий, он прошлепал босыми ногами по доскам и примостился на лавке за столом.

– Я… одежду там повесил сушиться, на заборчике. – Он неопределенно махнул рукой, потом зябко повел плечами. – Ничего, что я… на заборчике?..

– Все правильно, – кивнул я. – Ну-ка, поглядим, какой ты мастер за столом? Нагулял небось аппетит!

С этими словами я поставил перед ним дымящийся горшок с кашей и налил в миску бульона, положил большую деревянную ложку. Сам сел напротив, глядел, как он ест, и ждал.

Кушал гость долго – сначала торопливо, потом – со смаком, выуживая из миски самые крупные куски мяса; несколько раз просил добавки – я накладывал еще. Наконец он облизал и отложил в сторону ложку, расслабленно откинулся на лавке, закрыл глаза. И заснул. Я кивнул: тоже правильно. Нет ничего лучше после долгих и страшных переживаний, чем поспать. А я тем временем приберу в доме, посуду вымою, бельишко его – просохнет – подлатаю. Это ведь он думает, что пути конец, а на самом-то деле…

Пришел вечер, принес с собой прохладный воздух и пение сверчков, в саду сразу стало уютно и спокойно. Я сидел на скамеечке у заборчика и штопал одежду путника. Забор у меня в саду чудной: вроде бы и не высокий, а попробуй заглянуть на ту сторону – ничего не увидишь. Однажды я специально приволок из дома стол, поставил рядом, залез на него. А по ту сторону обнаружил лишь обрыв – глубокий, до краев наполненный туманом, словно небесным молоком. В другой раз там оказался лес. Ну и еще много всякого там бывает, за заборчиком, только смотреть на то мне теперь без надобности – поумнел. К чему душу бередить?

– Добрый вечер, хозяин, – сказал за моей спиной гость. – Хорошо здесь у тебя. Так бы жить и жить вечно, никуда бы отсюда не уходил. Оставишь меня?

Я горько усмехнулся, да было темно уже, он не разглядел. Всегда они так: «хорошо бы здесь жить вечно». А к утру все меняется.

– Оставлю, – сказал я. – Почему не оставить? Да ты присаживайся, бери-ка во-он там стульчик, садись, рассказывай, кто таков, откуда путь держишь. Если, конечно, хочешь. А не хочешь – не рассказывай.

Он пошел за стульчиком, а покуда шел, все думал – это было по его спине видно, что думает, – рассказывать или нет. Решил рассказать.

И правильно решил. Бывают такие, что замыкаются, отводят взгляд, вздрагивают от моего голоса. Им тяжело душу очищать, слишком весь сор прикипел, прирос, дернешь где неосторожно – с кровью начнет отходить. А когда с кровью – больно, не все выдерживают. Так и уходят: словно с тяжелой ношей, согнувшись в три погибели, тоскливо глядя прямо перед собой. Жаль их, но ничего не поделаешь.

– Я, отец, сам не знаю, откуда иду и куда пришел, – признался гость, усаживаясь рядом со мной. – Понимаешь, сначала я вроде бы умирал. Прихватило сердце, положили меня в больницу, все ходят вокруг улыбчивые… но глаза-то не заставишь улыбаться. Вот по глазам я и понял, что всё, отжил свое на этом свете. И вдруг – просыпаюсь в пустыне, вокруг души живой нету, только песок этот чертов… везде песок. Даже скорпионов, даже змей нету – один песок и больше ничего. Я решил было, что брежу или того хуже – помер, но только через день жажда и голод убедили меня в обратном. А вокруг – никогошеньки. Так и шел по пескам, пока на твою избушку не наткнулся.

– Это, – сказал я ему, пыхая трубочкой, – я и сам знаю, а о чем не знаю, о том догадываюсь. Ты мне не про то расскажи.

– А про что? – спросил он немного испуганно.

– Про жизнь свою, – невозмутимо ответил я. – Про себя. Кто ты такой?

Он вздохнул – тяжело, обреченно – и стал говорить. Ох, и наговорил же он: на ночь такое лучше не слушать. Но я уже привык, поэтому слушал. И не как-нибудь там, вполуха, а серьезно, вдумчиво, запоминая каждое слово. Словно он мне все это передавал, опись своей жизни делал, а я ее, эту опись, принимал и сверял – всё ли так, всё ли на месте.

К утру он закончил.

– Ну, – сказал я ему, – так как, останешься у меня?

Лицемерие, конечно, с моей стороны. После такой исповеди того, кому исповедовался, видеть хочется меньше всего. Благодарен ему по доску гробовую, а все равно видеть не можешь. Так и он. Так и все до него. Так и все после.

– Нет, – сказал он, опуская глаза. – Отсюда есть дорога… куда-нибудь?

– Есть, – ответил я. – Но только одна.

– Что? – гость непонимающе уставился на меня. – Как это одна?

– А вот так, одна. Сюда путей много, а отсюда – всего один.

– А… куда он ведет? – осторожно спросил он.

Я вздохнул. Вытряс из трубочки пепел, набил ее табачком, раскурил.

– Не знаю.

– Как это так? Неужели ты ни разу?..

– Почему же ни разу? Многажды пробовал. Но у меня ничего не получается. Всегда возвращаюсь к собственному крыльцу. А вот гости мои очень даже натурально уходят. Хочешь попробовать?

– Н-не… Да, – решительно произнес он. – Хочу. Я ведь… уже мертв, правда?

Я пожал плечами:

– Чушь. Разве мертвые способны есть или пить? А беседовать со мной? Вот видишь. Собирайся. Я дам тебе в дорогу яблок и винограда.

Пока гость одевался, я сходил в дом за корзиной с фруктами, вручил ему и повел в глубь сада, мимо озерца, где гость вчера купался.

В самом дальнем углу, в заборе, есть калитка – маленькая, скрипучая, словно вредная старушонка, которая на самом деле лишь делает вид, что она вредная. Щеколда все время заедает, но у меня никак не хватает времени, чтобы ее подправить. Я немного повозился с нею, наконец отпер и отошел в сторону.

Гость робко посмотрел на меня, прижимая к груди корзину с фруктами. По верхней виноградине ползла божья коровка. Взобравшись на самый верх сочной горки, она резко раскинула в стороны красно-черные надкрылья, озорно зажужжала и, взлетев, ткнулась в лоб гостя. Потом разобралась что к чему, побродила немного по облупленной, выгоревшей коже путника, еще раз взлетела и исчезла в зеленых облаках листвы. Мы оба улыбнулись ей вслед, хотя каждый думал в этот момент о своем.