Besame mucho, клуша! - Анна Яковлева

Под тихий гомон Манана Гевелия — корреспондент отдела информации, застенчивая толстуха с низким грудным голосом, добросовестная и ответственная, как Крупская Н.К., — сервировала стол разнокалиберными редакционными чашками, именуемыми лиможским фарфором, бумагой «Снегурочка» вместо скатерти и одноразовыми в принципе, но уже много раз использованными и оттого слегка деформированными пупырчатыми пластиковыми тарелками.

Когда стол был накрыт, оказалось, как обычно, что бутылок больше, чем закуски, да и та, что есть, перекочевала из кухни Мананы.

Готовила Манана изумительно, аджику делала с грецкими орехами, и эта аджика пользовалась огромной популярностью далеко за пределами редакции, гораздо большей, чем статьи корреспондента Мананы Гевелия.

По-восточному внимательная к начальству, Манана налила Валерочке Константиновне-Лерочке-Лере контрабандную хванчкару, и после нескольких глотков сухого «первая леди» редакции тихим, но приятным голоском затянула Митяева:

— Под животом моста мы пили с ней вино…

— Могли бы лет до ста, — подхватила чистым вибрирующим меццо-сопрано Манька Чижевская, студентка на практике, — мы целоваться, но краток речной маршрут, кончилась хванчкара, поздно и дома ждут, пора!

Ковалева с опаской покосилась на практикантку: вызывающая молодость, низкий лоб, сочный рот, ноги, ноги и еще раз ноги. Самка тарантула в состоянии покоя. Даже не особенно наблюдательная Валерия замечала, как мужчины, включая тех, кто давно выбыл по возрасту из большого секса, в присутствии практикантки распускали остатки побывавших в боях общипанных хвостов.

Казимир с двумя замами, тетки-корректорши и Шурочка ввалились в кабинет, когда коллектив был уже изрядно подшофе, а закуски почти не осталось.

На правах босса Дворянинович потребовал привилегий, согнал с насиженных мест Завьялова с Олифером и угнездился в «малиннике» — между Шурочкой и Чижевской. Лера оказалась зажатой между Мананой и фотографом Мишей Абрамовым в противоположном углу.

В атмосфере завибрировали соблазн и ожидание запретной любви. Взгляды сплетались и расплетались.

— Вздрогнем, коллеги? — Гриша Резгун — начальник отдела информации — потянулся чашкой с отбитым ушком в сторону руководства. Вместо растянутого внесезонного свитера по случаю юбилея на нем был костюмчик «прощай молодость»: брюки-дудочки, узкий в плечах пиджак и галстук селедкой, только пожелтевшая от табачного дыма седая шевелюра не подверглась насилию.

— Нужно тост сказать, — возмутилась во всю ширину грузинской души Манана.

Казимир прокашлялся.

— Ребята, я поднимаю этот бокал за вас, за то, что вы — настоящие журналюги, журики, акулы пера, — мягко стелил Казимир, — способные «двое суток шагать, двое суток не спать ради нескольких…», сами знаете — ради гринов! Все сейчас стоит денег. За ваши золотые перья, которые без особого труда конвертируются в валюту.

Коллектив сомкнул чашки.

Творческая зависть, ревность, сплетни, стычки за место на полосе — все суровые будни газетчиков были забыты. После первого тоста, как после причастия, с просветленной душой заклятые друзья кинулись целоваться, признаваться в любви и превозносить друг друга за творческий поиск, талант, стилевую индивидуальность и неповторимость.

В какой-то момент Лере стало тошно от лживых поцелуев — дай-то бог, чтобы от этой воцарившейся атмосферы всеобщего обожания к утру остались хотя бы слабые всполохи веротерпимости.

Ища поддержку своим мыслям, Ковалева поискала глазами Казимира и похолодела, увидев поглупевшую от похоти физиономию мужа. Вожделение адресовано было не ей — законной супруге, а практикантке Чижевской.

Воздух вокруг Леры уплотнился, дышать стало нечем.

«Ничего страшного не происходит, ну, пофлиртует Казик — с тебя не убудет», — малодушно успокоила себя жена главного, боясь поднять глаза.

— Подмолодим! — проорал из своего угла Ломакин, поднимая чайный бокал.

Коллектив активизировался, и Ковалева в этот момент поняла, что ни минуты больше не может находиться в компании.

По-прежнему не поднимая глаз, протиснулась через чьи-то колени и локти, выбралась в коридор, радуясь тишине и свободе, и завернула в дамскую комнату. Несмотря на профессию, Лера была неисправимым интровертом и быстро уставала от общения.

Выйдя из туалета, Ковалева постояла несколько секунд в коридоре, привыкая к полумраку и борясь с желанием уйти по-английски, не прощаясь, но мысль, что Казимир опять без нее напьется, остановила, и Лера двинулась назад, в кабинет ответственного редактора, из которого пробивались свет и шум голосов.

Голоса приближались, еще мгновение — и заполненный живыми тенями коридор останется за спиной, но какая-то злая сила заставила Леру оглянуться.

Коридор хранил молчание, лишь в конце загадочно и многозначительно покачивалась на сквозняке распахнутая дверь в приемную с большим окном.

За окном плавали тягучие майские сумерки.

Светящийся синевой оконный проем в одно и то же время пугал и притягивал Леру, как внезапно образовавшееся окно в параллельный мир. Поддавшись притяжению, Валерия процокала каблучками по коридору и вошла в приемную.

Как и ожидалось, Шурочкин аппендикс оказался пустым. Простенькую, но со вкусом подобранную мебель окружала густая тень, усиливающаяся тишиной. Лера собралась уйти, но из кабинета Казимира донесся неясный шорох.

Не насторожившись, ничего не заподозрив, Валерия сделала несколько быстрых шагов по ковровому покрытию, толкнула дверь и замерла на пороге.

Глаза уже свыклись с полутенями и тенями, и Лера разглядела на столе студентку-практикантку, длинные ноги которой обвивались вокруг раздавшейся талии Казимира.

Усеянные веснушками и утыканные рыжими короткими волосками руки Казика жадно шарили по частично оголенному телу Маньки и мяли упругую грудь.

Эротические полоски на чулках практикантки, как и безупречной формы грудь — грудь натурщицы, выглядывающую из одежд, словно жемчужины из раковины, — все эти милые подробности Лера скорее угадала, чем разглядела. Как и рыжие волоски и веснушки Казимира — все-таки четырнадцать лет вместе.

Ковалева приросла к полу, перестала соображать, слушала шум в ушах и тупо смотрела на яркое белое пятно рубашки, которую утром гладила мужу, и не желала верить очевидному. К голове медленно приливала кровь.

Мерзость, мерзость, мерзость…

Так вот чем объяснялся интерес Казимира к новому летнему гардеробу, галстукам с геометрическим рисунком и туалетной воде для брутальных мужчин (что вызвало у Леры сдержанный смешок — брутальность Казимир явно путал со склочностью).

Наконец, вот чем объясняются многозначительные взгляды сотрудников за спиной, на полуслове оборванный шепот… Как она могла не замечать?

Сквозь помехи в сознании Лера услышала взволнованное сопрано: