Санный след - Ирина Глебова

— Сюда извольте! — повел всех в переулок, к задней двери. — Жуткое, доложу вам, зрелище. Отродясь такого не видал…

Комната, где лежала мертвая женщина, представляла собой что-то среднее между будуаром и выставочным залом. В ней не было окон, но она хорошо освещалась изящными светильниками, была небольшой, однако вместительной. Красивая бархатная, с переливчатым оттенком софа располагалась в глубине. Вокруг несколько таких же бархатных пуфиков, низкий круглый столик на гнутых ножках. А вдоль стен — стеллажи с платьями: самые лучшие и красивые образцы. Наверное, мадам Жаклин любила отдыхать здесь, любуясь прекрасными французскими нарядами, приобрести которые могли лишь самые богатые дамы города. Теперь владелица всего этого великолепия лежала на груде сорванных и брошенных на пол платьев, в одном нижнем белье, пропитавшемся кровью настолько, что, высохнув, оно стало как жесть. Немолодая, но очень моложавая, изящная, кокетливая и веселая, как птичка, мадам Жаклин была теперь изрезана и искромсана так, что, казалось, нет на ней живого места. Нетронутым осталось лишь лицо женщины, но его неузнаваемо исказили нечеловеческий ужас и страдания.

Когда врач, осматривавший убитую с помощью двух городовых, наконец, распрямился, он был бледен.

— Да-с, — протянул глухим голосом, снимая и бросая в пакет липкие окровавленные перчатки, — двадцать семь ран, а может и больше. Похоже, тесаком. Бедная женщина!

Потом, подойдя ближе к частному приставу, добавил, снизив голос:

— Но это еще не все. Было совершено насилие. Жестокое насилие.

Городовой Матвеев слышал это. Он с испугом и жалостью бросил последний взгляд на мадам Жаклин, которую уже заворачивали в одеяла, чтобы нести вниз, к карете, прибывшей из городского морга. И подумал о том, что такого жестокого преступления у них в городе он и не припоминает. Хорошо бы поскорее изловить убийцу — дикого зверя в человеческом облике!

Частный пристав отправил тело убитой, отдал распоряжение опечатать комнату и магазин, и поторопился к пролетке. Нужно было тотчас ехать к полицмейстеру на доклад. Кому же господин Вахрушев поручит расследование? Должен быть толковый, очень толковый следователь! Ведь такое кровавое дело и припомнить трудно! Поскорее, поскорее надобно схватить убийцу!

…Никто из них, стоящих над телом истерзанной француженки, не знал, какие потрясения ждут всех впереди. Не знали они, что это убийство станет первым — только первым! Что впереди — год страха, паники, тщетных поисков.

Леночка Орешина была счастлива. Она любит и любима! Вопреки всем утверждениям своей ироничной и всезнающей тетушки и бойких подружек по пансиону для благородных девиц, да и матушки тоже. Все кругом твердят, что в наш расчетливый, развращенный и циничный двадцатый век не бывает бескорыстной и романтичной любви. А вот ведь, есть она! Леночка горда, что всегда верила в высокое и благородное чувство. Может быть, оттого Бог и наградил ее, послал ей такого необыкновенного, прекрасного любимого!

Сам Петр Уманцев! Она до сих пор временами словно не верила: с ней ли все происходит? Не сон ли? Ведь еще совсем недавно, зимними вечерами, выходя из многолюдного театра после спектакля, кутаясь в шубку и садясь в сани под меховую полость, она не слушала собеседницу — маменьку, тетю или подругу, — а все еще видела сцену, декорации и его, Петра Уманцева: пылкого Ромео, отважного Картуша, благородного Теодоро… Как горели его глаза и дрожал, переливался красивый голос, когда он произносил любовные признания! И казалось Леночке, смотрел прямо на нее, сидящую обычно в третьем ряду! И как оказалось все странно, когда выяснилось, что артист и вправду видел ее, ожидал, смотрел…

А выяснилось это однажды весной, в вечер бенефиса Уманцева, где, в шиллеровском «Коварстве и любви» он играл Фердинанда. В последней сцене, в самой развязке, актер поступил несколько странно. Он подошел к рампе и стал говорить знаменитый монолог в зал. Актриса, игравшая Луизу, осталась в недоумении на сцене, ведь слова предназначались ей. Но Уманцев говорил так проникновенно и страстно, что публика, казалось, не заметила этой необычной мизансцены, взорвалась аплодисментами и криками «браво». Леночка, завороженная, смотрела прямо в глаза артисту. Да, да! Его взгляд был направлен прямо на нее — не оставалось сомнений! А значит, и слова, которые он говорил, тоже обращались к ней?

— Еще раз, Луиза! Еще раз, как в день нашего первого поцелуя, когда ты прошептала: «Фердинанд!» — и когда твои пылающие уста впервые вымолвили слово «ты»… О, тогда казалось, что в этом мгновении, словно в почке, заложены семена бесконечных, несказанных радостей! Тогда перед нашими очами, словно роскошный майский день, простиралась Вечность, века златые, разубранные, как невесты, проносились перед умственным нашим взором… Тогда я был счастлив! О, Луиза, Луиза, Луиза, зачем ты так со мной поступила?

Что с того, что он произносил другое имя? Леночка видела его глаза и читала в них свое имя. Не помня себя, словно повинуясь мысленному зову, она медленно встала с кресла… Но в это время все в зале стали вставать, аплодируя, и девушка пришла в себя.

Через несколько минут пьеса окончилась. Зал скандировал: «Уманцев, Уманцев!» — актер вышел один раз на поклон — и все. Пробираясь к выходу, Леночка непроизвольно держалась за рукав матушкиного платья: боялась остаться одна, отстать, что ли? Пока они, не торопясь, проходили по залу и вестибюлю, переговариваясь на ходу со знакомыми, пока спускались по широкой лестнице к выходу, где на крыльце ожидал слуга Прохор с их накидками, — прошло какое-то время. И когда мать и дочь подошли к своему экипажу, там уже стоял высокий, светловолосый, без сценичных усов и камзола Петр Уманцев. Поклонившись несколько растерявшейся матери и мгновенно побледневшей Леночке, он проговорил своим мягким, завораживающим голосом:

— Мария Аполлинарьевна, Елена Александровна, позвольте навестить вас, в любой день, какой укажете…

А Леночка смогла только подумать: «Странно, он знает наши имена…»

Княгиня и княжна Орешины принадлежали к известной в городе фамилии. Но после смерти князя, главы семейства, случившейся более года назад, жили скромно и замкнуто, хотя и не чурались прежних друзей, знакомств. Но не было рядом полного энергии и веселья, остроумца и балагура князя Орешина — любимца компаний, души всяких благотворительных начинаний, предводителя городского дворянства. Что ж, у вдовы и осиротевшей девушки не было особых причин для веселья — жизнь потекла размеренно, спокойно. Князь оставил им приличное, но не чрезмерное содержание, двухэтажный особняк с садом, пароконный экипаж, небольшой штат слуг. Княжна Елена — Леночка — окончила закрытый частный пансионат для благородных девиц и вот уже год жила с матерью. Удивляться тому, что актер городского театра знает их в лицо и по именам, может, и не стоило, но ведь и особых причин к такой известности не было. Напротив, сам Петр Уманцев был в городе намного популярнее. Да, собственно, из первых знаменитых лиц.

Он появился на городской сцене года полтора назад, и сразу же о нем заговорили. Роли пылких любовников, отважных героев, рыцарей — все были его! Он играл вдохновенно, талантливо, словно жил той заданной и придуманной жизнью. И сам был хорош собой необыкновенно: высокий, атлетически стройный, с прекрасными голубыми глазами. Светлые пышные волосы, романтическими волнами обвивая лоб и щеки, опускались до плеч. Говорили, что он из обедневших дворян. Что ж, это никого не удивляло. Последнее время на сцену все чаще шли одаренные молодые люди из дворян, и не только обедневших. Быть актером становилось и престижно, и денежно. Но главное — сама сцена влекла и, околдовав, уже не отпускала. А Саратовский театр давно имел солидную репутацию, талантливую труппу, интересный репертуар. Много было переводных авантюрно-любовных пьес и водевилей, но, однако, играли и Островского, и Тургенева, и Грибоедова.