Программист жизни - Надежда и Николай Зорины

Так что подозрения мои в первую очередь пали на Бориса. Я схватил мобильник и стал ему звонить, но у него телефон был отключен. И только потом я сообразил посмотреть на часы – оказалось, что уже половина второго. Борис на ночь отключается от всего мира. Он вообще человек со странностями.

Я снова повернулся к экрану монитора, отчаянно надеясь, что картинка изменилась – морок прошел, на фотографии окажется не Стас, а какой-нибудь незнакомый человек, слегка похожий на моего брата. Но, конечно, ничего измениться не могло. Вот он, шрам, вот она, родинка, вот его особая улыбка. Безумие продолжалось. И, уже отдаваясь ему вполне, я провел пальцем по шраму. «Ты помнишь, как это случилось? – спросил я брата. – А я помню».

Стасу тогда было девять лет. Родители на день рождения подарили ему ролики. Он удивительно быстро научился кататься. Буквально встал и поехал. Его легкое, гибкое тело просто создано было для роликов. Но кататься по дорожкам в парке ему быстро надоело, он стал придумывать всякие штуки: то по лестнице с пятого этажа съедет, то с крышки мусорного бака спрыгнет. А однажды, демонстрируя мне, как здорово он умеет кататься, съехал с крыши подвала, но неудачно – угодил в открытый канализационный люк прямо на голову сантехнику, который что-то там чинил. Стас довольно сильно ударился головой, разбил лицо. В конце концов все обошлось, только небольшой шрамик над бровью остался, но в тот момент… Не знаю, чего было больше: крови, мата рабочего, ужаса мамы, когда я позвонил ей из приемного покоя травматологии. Стас, когда ему зашили голову, вежливо поблагодарил хирурга и спросил, когда приходить в следующий раз. Хирург рассмеялся, чем очень обидел Стаса, и сказал, что самое лучшее – не приходить никогда.

Боже мой, как давно я не вспоминал эту историю! Как давно я не вспоминал Стаса! Я научился жить так, будто у меня никогда не было брата. Это было непросто! А теперь придется начинать сначала. Воспоминания замучают. Воспоминания и это невыносимое чувство вины.

Но что, если он жив? Ведь эта фотография как раз и доказывает…

Ничего она не доказывает! Я помню, как он погиб. Я помню, как мы его хоронили. На кладбище, когда настала моя очередь прощаться, я точно так же провел пальцем по его шраму. Я помню, помню это страшное ощущение: прикосновение к неодушевленному предмету. Не может этот тридцатилетний мужчина на фотографии быть моим братом! Но кто он тогда?

Я услышал, как в соседней комнате заворочалась Полина. Или мне это только показалось? Полина… Сегодняшний день был таким счастливым! И вся моя жизнь после того, как я смог успокоиться, отрешиться от мертвого брата, была вполне счастливой. Но ведь какой ценой мне это далось! Несправедливо, нечестно снова возвращать меня в безнадежный кошмар его смерти. Я не хочу, не могу опять проходить этот путь. И не буду! Кто меня может заставить? Вот возьму сейчас и «грохну» эту невозможную фотографию, уйду спать, а наутро и не вспомню о том, что произошло сегодня. Кто меня за это осудит? Кто посмеет осудить? Да никто ведь о фотографии и не знает…

Знает. Борис Стотланд. И не только знает, но и как-то ко всему этому причастен. Вот только как и к чему? Предположить, что он сфотографировал Стаса, я не могу. Это просто невозможно. Стас умер двенадцать лет назад. Обработка фотошопом исключается. Что же тогда?

Чтобы окончательно не сойти с ума, я заставляю себя оторваться от экрана, поднимаюсь, заглядываю в спальню. Полина спит. Так спокойно, по-детски спит, что мне хочется лечь рядом, прижаться к ней и выбросить из головы того, кто остался на экране. Из окна сквозь неплотно задернутые шторы льется лунный свет фонаря, мне прекрасно видно ее лицо. Я наклоняюсь к Полине, тихонько целую ее в освещенный белым, лунным светом фонаря лоб и возвращаюсь на свою голгофу. На экране мой брат. Ему тридцать лет. И что с этим делать – неизвестно.

Мы страшно тяжело переживали его смерть – и родители, и я. Но каждый сходил с ума в одиночку. Почему-то эта трагедия нас совершенно разобщила. Раньше у нас была дружная, счастливая семья, а после похорон Стаса она тут же распалась на отдельных, посторонних друг другу сумасшедших. Отец ни с кем вообще не разговаривал, жил как квартирант, поссорившийся со своими соседями. Мама, совершенно с нами не считаясь, повсюду развесила фотографии Стаса. В комнате, нашей с братом общей, а теперь только моей, не позволяла ничего ни менять, ни убирать. Рубашка Стаса, которую он в тот день кинул на кровать перед выходом из дома, так и пролежала там весь год. С его стола, заваленного конспектами и распечатками, даже пыль не стирали. А я… Такое разобщение семьи произошло потому, что каждый из нас обвинял себя в его смерти. Но я-то был больше всех виноват, ведь Стас погиб на моих глазах. Больше всех виноват и больше всех прикован к его смерти. Я продолжал жить в этой комнате, где мы обретались вдвоем, где все еще звучал его голос, его смех, его шуточки… где так и осталась лежать его рубашка на кровати.

Может, тогда-то и произошел сдвиг у меня в голове. Может, тогда позвонили… откуда-нибудь… с кладбища! И сказали, что его смерть – ошибка, но я этого не воспринял, не понял. Продолжал лежать на соседней с рубашкой кровати в комнате с призраком мертвого брата, прокручивать в голове воспоминания о нем, живом. Эта комната затягивала меня в свой омут. В университет я не ходил, ничего не делал, изводил себя воспоминаниями, но в голове вдруг начинал звучать набат этих черных колоколов из композиции «Black Sabbath» – и сцена смерти Стаса возникала отчетливо, ярко, как на экране.

Как же не вяжется этот строгий костюм с образом моего брата! Не вяжется и чем-то тревожит – не могу понять чем. Он никогда не носил никаких костюмов. Когда он погиб, на нем были потрепанные джинсы и ярко-оранжевая футболка с надписью: «Стас над вами смеется». Он смеялся над всем и всегда. Неужели и теперь вот так посмеялся?

Выскочить из этого безумия я смог благодаря моему однокурснику Сереге Битову. Однажды он появился в моей комнате, стащил с кровати и привел в свой подвал, где репетировала рок-группа, которую Серега тогда как раз организовал. Я играл на бас-гитаре, впрочем, очень посредственно, и в тот момент о чем о чем, а о музыке и думать не хотелось, мне хватало моих колоколов в голове. Но Серега настоял, я вошел в группу, и мы даже пару раз выступили. Потом группа распалась, но дело было сделано: от безумия я спасся. Встряхнулся, понял, что от призрака нужно бежать, чем скорее, тем лучше, и переехал в квартиру, оставшуюся после смерти бабушки. Родители были категорически против, но я настоял на своем. Мы даже рассорились. А когда месяца через три заехал их навестить, от Стаса не только в нашей бывшей комнате, но и во всей квартире не осталось и следа. Все его вещи, все фотографии были убраны. И с тех пор мы о нем никогда не говорили, даже имя его не упоминалось в нашей семье.

Но, может, я ошибался тогда? Ни от какого безумия вовсе не спасся, а, наоборот, увяз в нем окончательно? Или оно затаилось на время, чтобы нанести удар сейчас?

Я никогда никому не рассказывал эту историю, даже Полине. Она знает лишь, что у меня был младший брат, что он погиб много лет назад… Хорошо, что это произошло ночью – Полина спит, ничего не ведает. У меня есть время все обдумать. Хотя… что тут можно обдумать? Никакого рационального объяснения этой фотографии нет и в принципе быть не может. Стас умер на моих глазах. Конечно, заманчиво было бы думать, что он остался жив и жил все эти годы где-то, по каким-то причинам скрываясь от нас. Заманчиво, но невозможно.