Хлеб Гиганта - Агата Кристи

В числе последних подошел невысокий пожилой человек и слегка поклонился. Одно плечо у него было немного выше другого.

— Предложите мне выпить, Себастиан? — спросил он с утвердительной интонацией.

Левинн кивнул. Пожилым человеком был Карл Бауэрманн, самый известный в Англии музыкальный критик. Вместе они проследовали в личный кабинет Левинна и расположились в креслах. Левинн принес гостю виски с содовой и вопросительно посмотрел на него. Ему не терпелось услышать приговор.

— Итак?

Бауэрманн помолчал минуту-другую. Затем медленно произнес:

— Я стар. Есть вещи, от которых я получаю удовольствие. Есть и другие, как, например, современная музыка, от которых я удовольствия не получаю. Но несмотря ни на что, я узнаю гения. Есть, есть шарлатаны — попиратели традиций, считающие, что подобным образом можно добиться успеха. Их сотни, но среди них один — настоящий творец, он идет в будущее смело и дерзко.

Бауэрманн сделал паузу, затем продолжал:

— Да, я узнаю гения при встрече. Он может мне не понравиться, но я не пропущу его. Гроен, кем бы он ни был, гений. Это музыка будущего...

Он снова замолчал. Левинн ждал, не перебивая.

— Я не знаю, будет ли ваша затея иметь успех. Думаю, что будет. Но произойдет это скорее благодаря вам, благодаря вашему дару заставить публику принять то, что вы хотите. Таков ваш талант. Вы сделали из Троена тайну — полагаю, это часть вашей рекламной кампании.

Он в упор посмотрел на Себастиана

— Я не хочу вмешиваться в ваши дела. Скажите мне одно — Гроен англичанин, я прав?

— Да. Как вы узнали?

— В музыке невозможно перепутать национальность. Да, он многое перенял от русской новаторской школы, однако, как я уже сказал, национальность невозможно перепутать. Были и до него пионеры, пытавшиеся в виде эксперимента создать то, что ему удалось завершить. У нас в Англии есть своя школа — Холст, Воэн-Уилльамс, Арнолд Бах. Во всем мире музыканты всегда стремились — и в последнее время им удалось приблизиться — к новому идеалу, к своего рода Музыкальному Абсолюту. Этот человек словно продолжил творчество того юноши, который был убит во время войны. Как его звали? Дейер. Вернон Дейер. Да, ему прочили большое будущее.

Бауэрманн вздохнул:

— Сколько же, интересно, мы потеряли из-за войны, Левинн?

— Трудно сказать, сэр.

— Невыносимо тяжело об этом думать... Невыносимо. — Бауэрманн поднялся. — Ну, не смею вас дольше задерживать. У вас и так много дел. — Он слегка улыбнулся. — Гигант!.. Представляю, как вы с Гроеном посмеиваетесь между собой. Ведь все принимают на веру то, что Гигант — Молох из деталей, Машина, и не видят того, что истинный Гигант — это ничтожная фигурка, человек. Индивидуалист, который выстаивает под напором камня и железа. Вокруг него рушатся и гибнут цивилизации, но даже если ему придется пережить еще один ледниковый период, он все равно достигнет той новой эры, о которой мы с вами и не мечтаем. — Его улыбка стала шире. — Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что нет на свете ничего трогательнее, смешнее, нелепее и в то же время прекраснее, чем Человек.

Бауэрманн взялся за ручку двери и остановился.

— Можно задаться вопросом, что пробуждает Гиганта к жизни? Как он рождается? Чем питается? Наследственность придает ему форму, окружающая среда полирует и обкатывает, влечение пробуждает... Но есть что-то еще. У него есть пища Помните —

Я чую запах смертного —

Умрет! — а косточки его

Я размелю и растолку

И хлеб из них я испеку[1].

— Да, Левинн, гений — это жестокий Гигант. Это чудовище, пожирающее плоть и кровь. Я ничего не знаю об этом Гроене, но уверяю вас — он вскормил своего Гиганта собственной плотью и кровью, а возможно, и не только собственной... Хлеб Гиганта замешан на костях. Я стар, Левинн. У меня есть свои капризы. Сегодня я видел финал и хотел бы узнать начало.

— Наследственность — окружение — влечение, — медленно произнес Левинн.

— Да, именно так. Не то чтобы я рассчитывал на то, что вы мне расскажете обо всем...

— Вы думаете, я знаю?

— Уверен, что знаете.

— Да, — в конце концов сказал Левинн. — Конечно, я знаю. Я рассказал бы вам все от начала до конца, если бы мог. Но я не могу. На то есть свои причины, — и медленно повторил: — Свои причины.

— Жаль. Было бы интересно.

— О да..

1

В мире Вернона жили трое: Няня, Бог и мистер Грин.

Конечно, были еще помощницы Няни. Сейчас это была Винни, а до нее Джейн, Энни, Сара и Глэдис. Этих Вернон еще мог вспомнить, но в действительности их было гораздо больше. Нянины помощницы не задерживались надолго из-за ее неуживчивого характера Так что вряд ли можно было сказать, что они принадлежат его миру.

Было еще двойное божество Мама-Папа, о котором надо было молиться и которое было как-то связано с тем, что надо спускаться к десерту. Красивые, восхитительные тени — особенно Мама, — но опять же не из его, Вернона, мира.

Мир Вернона был реален. Взять хотя бы половик в детской. Он был в зеленую и белую полоску, жесткий, когда стоишь на нем на коленях, а в уголке — дырка, которую Вернон тайком расширял, энергично работая пальцем. На стенах в детской были обои, на которых розовато-лиловые ирисы, убегая кверху, переплетались то в ромбики, то — если очень долго смотреть — в крестики. Это было очень интересно, почти волшебно.

Была лошадка-качалка у стены, но Вернон редко катался на ней. Еще был плетеный паровозик с плетеными платформами — с ними он играл часто. Был низкий шкафчик, набитый более-менее целыми игрушками. Там, на верхней полке, лежало то, с чем можно было играть только в дождливый день или если Няня вдруг оказывалась в непривычно хорошем настроении: коробочка с красками, кисточки из настоящего верблюжьего волоса и куча цветных картинок для вырезания. То, что Няня называла «непереносимой дрязготней». То, что было лучше всего на свете.

Но фигурой, которая царила надо всем этим, была сама Няня. Главная в Троице Вернона, необъятная, накрахмаленная и хрустящая. Всеведущая и всемогущая. Лучше нее никого не было и быть не могло. Она обо всем знала лучше, чем маленькие мальчики, она сама так говорила Всю жизнь она их воспитывала (и девочек тоже, но слушать про них было неинтересно), и за то, что они выросли, они были теперь в неоплатном долгу перед ней. Вернон ей верил. Он не сомневался, что тоже вырастет и будет в неоплатном долгу, хотя иногда это казалось невероятным. Было в Няне что-то, что внушало благоговейный трепет, но в то же время беспредельно успокаивало.