Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - Марина Фьорато

Я не смею посмотреть ей в глаза. Пока не смею.

Наконец показались огни сиротского приюта Пьета, он увидел теплый свет, услышал звуки виолы.

Возможно, это она играет. Хорошо, если она, но я никогда не, узнаю точно.

Он прошел мимо решетки, не заглядывая внутрь, и забарабанил по двери. Появилась служанка со свечой.

— Падре Томмасо — subito![10]— прошептал он, не дожидаясь ее вопроса.

Он знал служанку, угрюмую, неразговорчивую девицу, любившую вставлять всем палки в колеса, но сегодня в голосе Коррадино звучало такое нетерпение, что даже она сдалась сразу, и на порог вышел священник.

— Синьор?

Коррадино распахнул плащ и вынул кожаный кошель с французским золотом. Туда же он засунул пергаментную книжку, чтобы она знала, как все было, и однажды, возможно, простила его. Он быстро оглянулся по сторонам — не притаился ли кто в темном переулке, не видит ли его?

Никто не должен знать, что книжка у нее.

— Падре, эти деньги для сироток Пьеты, — очень тихо произнес Коррадино, чтобы слышал только священник.

Маска, как он и рассчитывал, изменила голос. Священник со словами благодарности протянул было руку, но Коррадино держал кошель до тех пор, пока святой отец не посмотрел ему в глаза. Только отец Томмасо должен знать, кто он такой.

— Для сирот, — многозначительно повторил Коррадино.

Священник наконец-то его узнал. Он перевернул руку, держащую кошель, ладонью вверх и посмотрел на кончики пальцев — гладкие, без отпечатков. Заговорил было, но глаза в прорезях маски предупреждающе сверкнули, и святой отец одумался.

— Уверяю, они получат деньги, — вымолвил священник и, догадавшись, добавил: — Да благословит вас Господь.

Теплая и холодная руки на мгновение соединились, и дверь затворилась.

Коррадино продолжил путь, сам не зная куда, пока не оказался далеко от приюта.

Тогда он снял маску.

Идти, пока меня не найдут? Как это произойдет?

Вдруг он понял, куда идти. На улицах стало еще темнее, каналы шептали «прощай» и выплескивались на мостовую, и наконец Коррадино услышал за спиной шаги. Кто-то шел, соблюдая дистанцию. Коррадино добрался до калле дела Морте — улицы Смерти — и остановился. Шаги тоже стихли. Коррадино смотрел на воду.

— Леонора будет в безопасности? — спросил он, не оборачиваясь.

Пауза казалась бесконечной, слышен был лишь плеск воды.

— Да. Тебя приговорил Совет десяти, — наконец ответил голос, сухой, точно пыль.

Коррадино с облегчением вздохнул, дожидаясь последнего акта.

Когда нож вонзился в спину, он почувствовал боль спустя мгновение после того, как озарение заставило его улыбнуться. Изящество, с которым лезвие проникло меж ребер, могло означать лишь одно. Он засмеялся. Ирония судьбы: вот он, тот поэтический момент, которого недоставало на причале. Идиот, он романтично воображал себя героем драмы, добровольной жертвой. И все это время они, блестяще чувствуя законы театра, планировали заключительный акт — эффектный уход со сцены. Венецианский уход. Кинжал был сделан из муранского стекла.

Скорее всего, я сам его сделал.

Коррадино смеялся все громче, до последнего вздоха. Он почувствовал, как убийца последний раз провернул в спине лезвие, ручка отскочила, и края раны стянулись. На коже останется лишь легкий след. Коррадино полетел в воду головой вперед. За миг до столкновения с поверхностью он увидел отражение собственных глаз — в первый и последний раз в жизни. Увидел дурака, смеющегося над собственной смертью. Он погрузился в ледяные глубины, и вода сомкнулась над телом, оставив на глади лишь легкий след.

Нора Манин проснулась ровно в четыре часа. Она не удивилась, лишь сонно поморгала, разглядывая электронные часы на тумбочке. Часы моргнули в ответ. С тех пор как ушел Стивен, Нора просыпалась в это время каждую ночь.

Иногда она читала, иногда, заварив чай, смотрела телевизор, глушила мозг глупой программой для полуночников. Эта ночь была другой. Нора поняла, что бессмысленно даже пытаться снова уснуть. Завтра — вернее, сегодня — она уезжает в Венецию. Начинает новую жизнь, потому что со старой покончено.

Электронные часы и кровать — вот и все, что останется в комнате. Вся прочая жизнь аккуратно упакована по контейнерам и сумкам и оставлена на хранение… или как это назвать? Нора со стоном поднялась и прошла босиком в ванную. Щелкнула по флуоресцентной полоске, и висевшее над раковиной зеркало ожило. Нора сполоснула лицо и внимательно изучила его в зеркале. Искала решимость, но видела лишь страх. Нора прижала руки к груди, между ребрами, и к животу. Ей казалось, именно там поселилась ее печаль. Стивен, без сомнения, нашел бы для ее ощущений медицинский термин, какое-нибудь длинное латинское название.

— Как же я устала, — сказала она своему отражению.

Так и было. Она устала от своей тоски. Устала притворяться веселой и легкомысленной перед друзьями, знавшими, как потрясла ее неверность мужа. Устала от нудной дележки совместно нажитого. Она помнила, как они волновались, когда нашли и купили этот дом, помнила о первых днях брака, когда Стивен получил назначение в Королевскую бесплатную больницу. Нора думала тогда, что Хэмпстед — престижное место для учителей, преподающих искусство стекла и керамики.

— Но не тогда, когда они выходят замуж за хирургов, — сухо ответила мать.

У дома даже было название — «Бельмонт». Нора не привыкла к важным домам, заслужившим собственное имя. Их дом, как и полагалось, стоял на красивом холме, откуда открывался вид на деревню Хэмпстед. Приятная георгианская архитектура, квадратное, белое, симметричное здание. Они влюбились в него с первого взгляда и какое-то время были счастливы. Нора подумала, что ей нужно радоваться. По крайней мере, деньги за «Бельмонт» давали ей защиту. «Защита», — она горько усмехнулась при этом слове.

Никогда я не чувствовала себя менее защищенной. Я теперь уязвима. Женщине холодно вне брака.

В тысячный раз она принялась составлять инвентарный список того, что видела в зеркале: искала причины, по которым Стивен ее оставил.

— Пункт первый — два глаза, большие, зеленые. Пункт второй — волосы, длинные, цвета соломы. Пункт третий — кожа, смуглая. Пункт четвертый — губы, потрескавшиеся от постоянной неуверенности в себе.

Она остановилась. Во-первых, она не шекспировская вдова, несмотря на то что чувствует себя осиротевшей. Во-вторых, Нора не испытывала облегчения от того, что она моложе, блондинистее и… да, красивее любовницы Стивена. Он влюбился в администратора больницы, сорокалетнюю брюнетку, носившую строгие костюмы. Кэрол была ее полной противоположностью. Нора знала, что Кэрол ни за что не ляжет спать в старой футболке с эмблемой «Бруклин доджерз»[11]и с небрежно заплетенной косой.