Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян

– В последний свой приезд, когда мы с ним виделись в квартире на Старом Арбате, Александр Сергеевич читал мне свои стихи, говорил о поэтах, с которыми познакомился в вашем доме… И первым из них был Осип Мандельштам. Расскажете мне о них?

Осип Мандельштам: «У Наденьки – юбочка, у Наденьки – кофточка…»

– Ближе всех я знала Осипа и его жену Наденьку. Они и в гости ко мне в Ленинграде, когда я там жила, часто приходили, и ночевать оставались… Им, правда, отвели помещение в дворцовых залах Детского Села – бесплатно, два огромных зала! А как там ночевать, когда залы те отапливались… камином! Это значило, что весь гонорар, который Осип получал за редактуру и переводы, пришлось бы отдавать за возок дров! Да и того максимум на два дня хватило бы.

Время от времени, когда надоедало мерзнуть, они приезжали ко мне. Поднимались на шестой этаж пешком. Вы знаете, что это был за шестой этаж? Какие у меня были потолки? Не такие, как сейчас! Не теперешние, а на добрый метр выше! То есть гораздо выше даже обычной дореволюционной квартиры с высокими потолками.

– Это в каком было доме?

– На Васильевском острове, Тринадцатая линия, дом 18 (боюсь, номер квартиры уже помню неточно). Из окон виднелась Нева. И сколько света Ленинграду было отпущено, вот столько его у меня, в моих тех двух комнатках и было, начиная с утренних часов. А меня не устраивало, что в утренние. Это мешает, тогда надо завесить окно, когда работаешь. Лучше бы в вечерние.

Этаж был шестой, очень высокий, достаточно сказать, что на первый этаж поднимаешься семнадцать ступеней. И без лифта. Потому что дом начали строить во время Первой мировой войны и не достроили. Вернее, достроили как бы наполовину. Представьте себе – по гребню крыши расколотый дом, расколотая кровля…

– И Мандельштамы к Вам под эту «расколотую крышу» поднимались…

– Да. Поднимались голодные, замерзшие, полуживые. Но, знаете, если перед ним, Осипом, на выбор поставить тарелку, скажем, бульона с мясом и… конфету, шоколадную, в обертке, так он выберет конфету.

– Такой был сластена?

– Да. Это редко у мужчин заметишь. Если только у курильщиков. Но курил ли Осип? Я, ей-богу, не помню его курящим. Вероятно, не курил. Он бродяга был, долго на одном месте жить не любил…

И вот как-то он пришел, а ребенок у меня тогда еще маленьким был, двух лет Саше не исполнилось… Осип спрашивает:

«Ты меня помнишь?» Сын отвечает: «Да!» – «Ну, кто я?» – «Ты – дядя О!» Осю жена всегда так называла. Вот тогда они и познакомились.

Мандельштам пришел в восторг: «Правильно, мальчик, правильно! Это – одическое «О»! Я – ода!» И он принял позу оды. Ирочка, этот эпизод у меня напечатан в журнале «Вопросы литературы», но описание самой позы я там не даю. А вам сейчас покажу (встает, выпрямляется и показывает. – И.Т.). Смотрите: он выпрямился во весь рост, вскинул голову, одну руку вбок, другую вот так над головой (вскидывает правую руку и смеется. – И.Т.) и как-то ногу одну пониже икр другой ногой торжественно перекрутил…

– Он что, один тогда к вам пришел?

– Нет, с женой. Никогда один не приходил. Осип всегда шел впереди, а она за ним, так (разводит руки. – И.Т.), отставая… Ростом Надя была все-таки повыше меня, очень бело-розовая и с желтыми волосами (не выжженными, а желтыми). Долгоносая при этом. И с шелковой кожей. Очень гладкой. И она волочила за ним во-о-oт такой! портфель, битком набитый книгами и бумагами. То, что, вероятно, не хотелось оставлять в «залах». Я думаю, так.

– То есть, каждый раз, когда они приходили к Вам, она волокла за ним портфель?

– Да. Портфель несла она, приговаривая: «Ему нельзя, у него – сердце».

Я говорю: «Хорош бы он был без сердца!» (Надежда Давыдовна смеется.) Денег у них вроде бы много больше было, чем у меня и большинства моих друзей, а быт – растрепанный, нищенский. Помню, Осип сказал жене: «Наденька, ты посмотри, у Наденьки (указывая на меня) – юбочка. У Наденьки – кофточка! Почему у тебя ничего?» Надежда Яковлевна одергивает кривую, разодранную и сколотую английской булавкой тряпку с неровным подолом и сердито огрызается на попрек…

– Вы говорили, он любил, приходя к Вам, читать свои стихи…

– Он у меня сочинял их…

– Как вы его воспринимали тогда?

– По-моему, это лучший русский поэт!

– Вы и тогда так полагали, или осознание потом пришло?

– И тогда. Я его как очень большого поэта восприняла сразу. Напечатанным, правда, видела только то, что проходило через «Сатирикон», но стихи те были не сатирические.

Вот, скажем, как теннис описывает (проговаривает, прикрыв глаза. – И.Т.):

Средь аляповатых дач,

Где скитается шарманка,

Сам собой летает мяч —

Как волшебная приманка.

Кто, смиривший грубый пыл,

Облеченный в снег альпийский,

С резвой девушкой вступил

В поединок олимпийский?

Он творит игры обряд

Так легко вооруженный —

Как аттический солдат,

В своего врага влюбленный!

Теннис – олимпийская игра (звонко смеется. – И.Т.)…

Я жила в двух маленьких комнатах. В одной, вот как эта (обводит жестом комнату, в которой мы сидим. – И.Т.), была няня с ребенком. Другая, чуть поуже, мой кабинет, там стояли еще кровать и оттоманка, – знаете, диван такой с тремя подушками вместо спинки. Вот диван этот и был их семейным ложем, когда они у меня ночевали. Иногда, если день был теплый, особенно тепло, конечно, редко когда бывало в Ленинграде, они увозили меня к себе в Детское Село (это был 1925-й год), в санаторий, где лечилась Надежда…

Зима в Ленинграде, как правило, менее суровая, чем в Москве, но холод ощущается сильнее. Помню, моя тетя, когда я из Москвы ехала к ней, сказала: «Надя, одевайся теплее, здесь очень холодно, минус тринадцать градусов…» Мне это показалось смешным, тогда только-только прошли так называемые ленинские морозы… Вы знаете, когда хоронили Ленина, стояли очень, очень сильные морозы в Москве…

– Так и говорили: «ленинские морозы»?

– Да, это называлось «ленинские морозы», морозы похорон Ленина. Помню, костры даже на улицах несколько дней горели…

Помню, милиционеры и дворники ходили туда греться, руки грели… И ногами топали…

Ну, а как поэта… Мандельштама я сперва узнала, что называется, с голоса, просто в «Кафе поэтов» был товарищ моего старшего брата, который очень любил и много знал наизусть Мандельштама. К тому времени «Камень»