Облако - Семен Лопато

Это, наверно, было самым страшным в Ларисе – эти неожиданные, спокойные, разом все отрезающие фразы. Произнесенные обычным ровным тоном, с какой-то стойкостью обреченного всезнания, с отрешенной уверенностью, по нелепой, пустяковой причине переносящие на тебя опыт, полученный с кем-то другим, сообщающие то, что уже решено и не может быть оспорено. Ты живешь, ничего не подозревая, и вдруг в один момент, посреди тишины, получаешь все это, то, что в какой-то несчастливый миг запало ей, то, что она вынашивала, обдумывала, не советуясь с тобой, – быть может, в какой-то момент это еще можно было перехватить, и доказать, и переубедить, но все шло исподволь, и ты в беспечности не замечал этого, и вот все сказано, и ничего нельзя исправить. Поделом тебе, подумал он. Ты ведь был чуть ли не феминистом. Ты сам говорил, смеясь, что стервой обычно называют женщину, действующую в собственных интересах. И ты так себе нравился в этот момент – поднявшийся над мужскими слабостями и предубеждениями, широко мыслящий, повторяющий, что в жизни, слава богу, видел от женщин только хорошее. Это было неправдой, но именно таким ты хотел видеть себя, и ты сам почти что в это поверил. Ну так на тебе – вот они тебе, в полный рост – женская воля, и самостоятельность, и индивидуальность, все, что ты так ценил и уважал, – с размаху, от сердца, наотмашь, получи и распишись. Странно, я был такой рассеянный и благодушный в это утро – что редко со мной случается, и в этот момент, складывая в кухне на столе какую-то дурацкую маечку, она сказала: завтра я съезжаю от тебя. Кто-то из великих сказал, что срок любовных переживаний мужчины недолог – если он не застрелится сразу, то через две недели он будет в порядке – и вот две недели прошло, и я живой, я хожу, вижу, разговариваю, даже способен думать, я знаю – понимаю умом – что должно прийти облегчение, но оно не приходит, и уже не верится, что придет, – все это было однажды, тогда, двадцать лет назад, я был студентом-третьекурсником, и я расстался с ней – с девушкой, с которой был готов связать свою судьбу, память размывает тяжелые воспоминания, и, наверно, поэтому я лучше всего помню, как выходил из всего этого. Я мучился тогда, и тогда мне вдруг приснился Ронни Джеймс Дио – сидящий в ботфортах на бампере какого-то фешенебельного автомобиля – я даже потом понял, откуда это, с буклета какого диска это взято – хотя тогда это было неважно – неподвижность и тишина, холодный бессолнечный свет бесконечного, запредельного пространства, и больше ничего. Он смотрел на меня, как и полагается небожителю, мудрым, всепонимающим, чуть грустноватым взглядом, и вдруг он сказал, глядя на меня, так просто и словно освобождающе: «Одиночество – всего лишь слово». И я проснулся, и я сразу почувствовал, что мне стало легче. Грусть, страшная, ломающая грусть, и все-таки как будто тропинка назад, и беззвучное белое утро, и мир, где-то там за окном, и ты пойдешь по этой тропинке, пусть медленно, и отчаяние, как грустная сестра, будет глядеть тебе вслед, пока не потеряет из виду и все не кончится.

Машину тряхануло на ухабе.

Поэтично, подумал Вадим, да, поэтично, просто набрать чернил и плакать, только совсем не похоже, чтобы нечто подобное случилось сейчас, на этот раз. В одну реку нельзя войти дважды (даже если это река Семиструйка, ехидно подсказала ему какая-то часть сознания, не подверженная сантиментам, всегда готовая к холодному остервенелому остроумию), не получится ничего. И Дио умер, и знать бы, где эта тропинка.

С узкой, петляющей улочки машина свернула на проспект.

– Ну вот, почти приехали, – сказал водитель. – Что хорошо здесь, так это пробок нет.

– Потому что машин нет, – сказал Вадим.

– Ну почему, – сказал водитель, – сами видите, попадаются. Новые, конечно, мало кто покупает, да и подержанных тоже, но выкручиваются как-то, ремонтируют, ремонтных мастерских понаоткрывали, приспосабливается народ. А в общем-то, не подумайте – обычный провинциальный город. Темно только.

Они пересекли маленькую площадь и остановились у массивного здания в глубине.

– Ну вот, мэрия, – сказал водитель. – Ну, типа, я свое дело сделал, возвращаюсь. Дальше вы уж сами. Что передать Виктору Ивановичу?

Обернувшись, Вадим подтянул с заднего сиденья пластиковый чемоданчик.

– Не знаю я, что передать, – сказал он. Он посмотрел на здание, в тусклом свете фонарей выступавшее из тьмы. – Коммунистический привет ему передайте.

– То-то он обрадуется, – согласился водитель. – Ладно, вы уж поосторожней тут. Про эти места вообще-то много чего болтают, я, правда, ничему не верю, ну да кто его знает. С городского телефона звоните, если что.

– Если что? – спросил Вадим.

Ухмыльнувшись, водитель протянул ему руку. Пожав ее, Вадим выбрался из машины. Слыша за спиной аристократический рев удалявшегося «Майбаха», шагая по асфальтовой дорожке между зачахшими клумбами, он поднял глаза. Здание мэрии, явно построенное в эпоху, когда архитектура считалась архитектурным излишеством, угрюмо нависало над площадью шестью массивными этажами – судя по расположению окон, потолки в помещениях были неприлично высокими. В нескольких окнах горел свет, большинство погашенных, впрочем, говорило скорее об отсутствии разумной жизни. Вход в здание предваряло некое подобие колоннады с четырехугольными гранитными колоннами; проходя между ними, Вадим на секунду остановился перед свеженаклеенной афишей.

Перечитывая названия групп, Вадим еще мгновенье постоял перед афишей. В объявлении чего-то не хватало. Возможно, упоминания о том, что мероприятие проклято архиепископом Железногорск-Илимским. Подивившись разнообразию музыкальных вкусов местных жителей, двинувшись дальше и отбросив ногой предмет, о который чуть было не споткнулся (это оказался старый противогаз с разбитым стеклом), он вошел в здание.

Допотопной вертушке со сторожившим ее подслеповатым вахтером предшествовала площадка с окошком бюро пропусков. Сунув в него свой паспорт и, к своему удивлению, через минуту получив его обратно вместе с пропуском, поданным рукой в зеленом мохеровом рукаве и с перстнем с россыпью искусственных изумрудов, он предъявил пропуск медитировавшему вахтеру (тот не шевельнулся), протиснулся через вертушку и, заглянув в бумажку с номером комнаты, поднялся на второй этаж.

На втором этаже в просторном холле перед явно запертой дверью с табличкой «Помощник мэра Финютин С. В.» потерянно слонялся человек в рубахе в красную клетку, полотняных брюках, кедах, с взъерошенной шевелюрой и в массивных роговых очках. Увидев Вадима и поспешно подойдя к нему, он протянул ему руку.