Народная история России. От Первой мировой до установления советской власти - Денис Станиславович Проданов

Чем выше историк взбирался по карьерной лестнице, тем лучезарнее становилось описываемое им прошлое. Историк Ричард С. Уортман верно отметил, что за фасадом самодержавной государственности скрывалась разветвлённая система покровительства и связей, на вершине которой стояли богатейшие вельможи, соединявшие её с престолом.27

В результате придворные историки оправдывали произвол властных структур, государственный террор из поколения в поколение. В историческом нарративе опричнина и усмирения огнём и мечом воспевались и преподносились как необходимость.28 Административно закреплённые пытки не подвергались сомнению.29 Казни еретиков оправдывались.30 Массовые расправы над старообрядцами, сопровождавшиеся избиениями, истязаниями и сожжением тысяч „раскольщиков“ вытравливались их памяти.31

Протестные движения, бунты и многочисленные акты сопротивления народа властям методично замалчивались и маргинализовывались. Политический философ Фридрих Энгельс заметил по этому поводу, что буржуазия фальсифицировала историю: „Ведь лучше всего оплачивается то сочинение, в котором фальсификация истории наиболее соответствует интересам буржуазии.“32

Характерным примером альянса официальной историографии и самодержавия стали взаимоотношения знаменитого историка Н. М. Карамзина и Александра I. В 1816–1817 годах Карамзин начал издавать свою многотомную „Историю государства Российского“. Книга была отпечатана в Военной типографии Главного штаба Его Императорскаго Величества „по ВЫСОЧАЙШЕМУ повелению“ царя.33

Александр I финансировал издание „Истории“ на льготных условиях. Карамзин написал „возлюбленному монарху“ благодарственное посвящение. Оно было составлено в таких верноподданических тонах, с таким лакейским воспеванием деяний „великодушных Царей“, что читать это посвящение, да и саму „Историю“, многим современникам было стыдно.34

Карамзин подвергся заслуженной критике за то, что написал историю государей, а не государства и народа.35 Колкая эпиграмма на Карамзина, авторство которой приписывается А. С. Пушкину, блестяще высмеяла придворного историка. Поэт писал: „В его 'Истории' изящность, простота / Доказывают нам, без всякого пристрастья, / Необходимость самовластья / И прелести кнута.“36

Несколько позже похожее верноподданичество объяснило невероятную популярность такого официального историка, как архи-консерватор Д. И. Иловайский. При этом канон прославления Империи и обеления многочисленных прегрешений монархии представлял собой очевидный конфликт интересов.

Цель и смысл написания истории заключается в непредвзятом установлении фактов, в независимом, научном поиске истины. Вместо этого в своей трактовке событий официальная историография традиционно выступала как апология правящего строя задним числом.

Историческая наука долгое время оставалась в тени российской государственности. Правительство сознательно использовало историю в своих целях и направляло её в чётко заданное русло. Для успешного управления и колонизации новых земель Российской империи требовалось колонизовать умы и сердца населения. Успех диктата и внешней территориальной экспансии требовал внутреннего приобщения к самодержавной идеологии. История играла в этом процессе ключевую роль и учила народ патриотизму и повиновению.37

Цензура помогала держать историографию в узде.38 Историческая наука делилась на то, о чём можно было писать, на то, о чём можно было говорить лишь эзоповым языком, и на откровенное табу. Характерно, что когда литератор Д. И. Фонвизин собирался перевести и издать Тацита, то Екатерина II не позволила ему ознакомить русских читателей с античным автором, поскольку считала его историком-тираноборцем.39 В России существовала масса подобных примеров.

Позже Третье Отделение с его политической полицией докладывало правительству об оппозиционных течениях в науке в целом и в истории в частности.40 Философ Николай Бердяев заметил: „Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; всё в России превращается в орудие политики.“41 По мнению Бердяева, русская государственность занимала положение сторожевое и оборонительное.42

Слова философа били в цель. Более того, как часть политического истеблишмента сама историография занимала положение сторожевое и оборонительное. И если бы историки Российской империи вдруг отклонились от привычной линии и написали правду об истинном закабалении, беззаконии и эксплуатации в стране, то здание монархии бы заметно пошатнулось.

Вместо этого государство регулировало историческую науку, а наука регулировала умы населения. Государство держало науку на коротком поводке. В годы правления Николая I либеральных профессоров изгоняли из университетов.43 В Казанском университете были выпущены инструкции начальству. В предписаниях профессорам объяснялось, как именно надо преподавать историю и другие науки.44

В XIX веке российский абсолютизм окончательно оформился в репрессивное, классовое полицейское государство. Чрезмерный либерализм и критика правящей династии не допускались.45 Инакомыслие и свободолюбие в „тюрьме народов“ были чреваты серьёзными последствиями.46

Талантливый русский поэт и гуманист И. С. Никитин писал в середине XIX века: „Нет в тебе добра и мира, / Царство скорби и цепей, / Царство взяток и мундира, / Царство палок и плетей.“47 Режим самодержавия наложил глубокий отпечаток на учёных в плане самоцензуры.48

Историография начала постепенно отвоёвывать позиции лишь с начала XIX века. В Российской империи появились исторические общества, исторические издания, началась оживлённая полемика в печати.49 Жестокое подавление восстания декабристов привело к отрезвлению в обществе. Оппозиционные настроения среди интеллигенции и студенчества усиливались. В обществе началось брожение умов.50

Однако в годы правления Николая I политическая реакция тормозила развитие науки. Показательным примером удушающего климата в историографии того времени было то, что диссертация либерального историка Н. И. Костомарова „О значение унии в Западной России“ даже не была допущена к публичной защите.51

Из-за сообщения архиепископа Харьковского Иннокентия о „возмутительном“ содержании книги диспут не состоялся. После разгромного отзыва профессора Н. Г. Устрялова и распоряжения министра народного просвещения С. С. Уварова печатные экземляры диссертации Костомарова были преданы сожжению.52

Костомарову пришлось защищать новую диссертацию. Позже историк задался самым насущным и крамольным вопросом исторической науки своего времени. Он писал: „Отчего это во всех историях толкуют о выдающихся государственных деятелях, иногда о законах и учреждениях, но как будто пренебрегают жизнью народной массы? Бедный мужик земледелец-труженик как будто не существует для истории; отчего история не говорит нам ничего о его быте, о его духовной жизни, о его чувствованиях, способе проявлений его радостей и печалей?“53

Костомаров начал изучать историю в живом народе. За своё свободомыслие он был жестоко наказан. Весной 1847 года член Кирилло-Мефодиевского братства и его единомышленники были арестованы по доносу и обвинены в государственном преступлении. Все бумаги и рукописи Костомарова были опечатаны. Сам он был лишен кафедры, отправлен в Петропавловскую крепость и сослан в Саратов под жесточайший надзор.54

В условиях идеологического прессинга монолит исторической корпорации долгое время отставал от прогрессивных веяний. В 1860–70-х годах в России доминирующей школой в историографии оставалась Государственная школа. Она основывалась на утверждении государства