Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Война – всюду, это всеобщее состояние, из которого нельзя выйти и которое нельзя подделать.

Два-три штриха – чтобы нынешний читатель попробовал вжиться в ситуацию: она не так-то легко укладывается в привычные гуманные нормы, а в военное время укладывается только в линию прицела.

Беженка с ребенком на руках – спасается от германского нашествия. Эшелон разбомбили – идет пешком, сотни верст по донской степи, на восток, к Волге.

Ее обгоняет наша отступающая пехота. Иногда спрашивают:

– Как сына зовут?

– Фридрих, два года.

– Немец, что ли?

Не столько тогдашним встречным, сколько им, нынешним читателям, она объясняет, что сына назвали в честь Фридриха Энгельса.

Хорошо объяснить состояние души именем одного из великих основоположников марксизма. Но надо же представить себе состояние душ, – когда от волжского города, названного в честь того самого основоположника, снаряжают в ссылку граждан Республики Немцев Поволжья.

Пятилетний немчик Петер Штарк (в будущем – летчик советской гражданской авиации) вспоминает:

«Я видел свою маму в последний раз. До сих пор слышу этот страшный плач женщин, когда их отправляли. Они бились в истерике, их усаживали на телеги, а они спрыгивали к детям, их снова усаживали и тогда уже привязывали. А вокруг телеги народ толпится, провожает, успокаивает… Мучительные воспоминания. Так я остался один…»

Картина, в которой нет ни одного штриха кровью. Но что должно твориться в душах женщин, которых привязывают к телегам? А в душах тех, кто их привязывает?

Лека Аннинский с отцом

Еще картинка – уже не из поволжско-сибирской, а из московской реальности 1941 года. Паника 15 октября, многократно описанная историками. Добавлю штрих, и опять не кровью, а… солью.

«Москва вся бежала, бежала, а потом резко обезлюдела. В эти дни открыты были двери уже пустых магазинов, люди вынесли все что смогли. Мы с бабушкой пришли в соседний магазин, там уже никого и ничего не было, а под ногами была рассыпанная грязная соль, ее затоптали. И бабушка стала ее собирать. Дома она ее промыла и просушила. И все повторяла – «Война, детка моя, война, немец на пороге». Это наше соленое богатство потом пригодилось – мы стали всем давать соль, а нам за это давали что-нибудь покушать».

И опять: что должно откладываться в душах людей, получающих от судьбы такое спасительное богатство – смешанную с грязью соль из-под ног!

Последний штрих. И снова не кровью. Электричеством. Немецкие власти нашли способ сортировки детей в лагере Аушвиц… он же польский Освенцим:

«Как детей отбирали для работы? Если дотянулся росточком до провода, то зажигается лампочка, и значит годишься для работы. А если лампочка не зажглась, значит мал – в газовую камеру».

Окаянный Двадцатый век… Поставил же человечество лицом к лицу с этой самоубийственной жутью!

Лариса Машир

Как-то само собой, помимо моей воли возникло это название. Но внутренний голос меня тут же одернул: какое ты имеешь право говорить «моя война»? И все же верх взяла мысль – имею!

Ну, во-первых, на перекрестках журналистской судьбы случались такие встречи, когда мои герои словно спотыкались о свои военные воспоминания, и они осколком застревали и в моей памяти, и моем блокноте, и на пленке…

Во-вторых, я сама ребенок войны, чудом выживший младенец. Значит, это и моя война, ставшая нянькой целому поколению уцелевших детей разного возраста! И поэтому далеко не всем подходит выражение, что они родом из детства. Часть из нас, сегодня живущих, родом из войны. Вот и получается, что дети военного поколения, последняя живая связь с самой страшной войной в истории человечества, приняли эстафету памяти у фронтовиков.

Как-то работая в проекте «Участники Победы» на «Радио России», я начала собирать эти разлетевшиеся во времени страницы детского военного дневника. Проект давно отзвучал, а «моя война» для меня не закончилась. И судя по письмам, которые пришли в адрес моей программы, она не закончилась и для других детей войны. Все правильно, эпизоды детства, ставшие потрясениями, живут с нами всю оставшуюся жизнь.

И почему-то вспоминаются строчки поэта-фронтовика Юрия Левитанского:

Я продолжаю искать моих героев – детей войны, продолжаю собирать дневник детской памяти и верю, что каждая его страница станет укором взрослым амбициям. Каждая его история, как еще один звук колокола, напомнит миру о том, что детство и война – понятия несовместимые. Как жизнь и смерть!

Один ребенок войны, переживший оккупацию, написал: «Я скажу страшную вещь: если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей… потому что после нее невозможно остаться нормальным человеком». Это слова драматурга Александра Гельмана.

И мне хочется добавить – опомнись, Взрослый Мир, не наступи на свое Завтра!

Мне очень жаль, что этот дневник нашей коллективной памяти никогда не сможет быть полным, хотя мог бы стать многотомным! Потому, что уходят не только те, кто прошел бои и окопы, но и те, кого застала война в колыбели или за школьной партой, кого поставила к станку на замену взрослого в «сороковые-роковые». Дети войны – поколение на исходе. Тем ценнее эти страницы дневника, конкретные чистые первоисточники, без которых летопись Второй мировой не может быть полной.

Лариса Машир

Да простят меня военные историки! Исследуя войны – цели, причины, характер, исход, вооружение и еще многое другое, они теряют Человека. А поскольку военная история – наука собирательная, то она нуждается в пополнении свидетельских показаний очевидцев военного процесса.

Под этой обложкой 40 детских судеб. Рядом с очень известными именами менее известные и совсем неизвестные – война слишком цинична, чтобы интересоваться Будущим каждого из нас!

Вместе со мной историю дописывают ее бесценные свидетели – дети оккупированных территорий СССР и Европы, дети Ленинградской блокады и прифронтовой полосы, дети гетто и сибирской ссылки, дети ближнего и дальнего тыла. В общем хоре Победы живут и наши детские голоса!