Некто Гитлер: Политика преступления - Себастьян Хафнер

Государство – это германский рейх, частный человек – я. Схватка между нами, наверное, заинтересует зрителей, ведь любое состязание интересно. (Я надеюсь, что заинтересует.) Но я рассказываю все это не только для развлечения. Другое, более важное намерение лежит у меня на сердце.

Моя личная дуэль с Третьим рейхом далеко не единичное явление. Тысячи и сотни тысяч таких дуэлей, в которых частный человек пытается защитить свое «я» и личную честь от атак сверхмощного, враждебного человеку государства, вот уже шесть лет разыгрываются в Германии – каждая в абсолютной изоляции, в полной безвестности. Некоторые из дуэлянтов – они героичнее, жертвеннее меня – не отступили и оказались в концлагерях, в пыточных подвалах; им, в будущем, несомненно, поставят памятники. Про-чие, те, кто слабее меня, сдались много раньше, чем я уехал; сейчас они или недовольно ворчащие резервисты штурмовых отрядов, или уполномоченные нацистской партии в жилых кварталах. Мой случай как раз усредненный вариант между двумя этими крайностями. На нем хорошо видно, каковы шансы у человека и человечности в нынешней Германии.

Следует признать, что они довольно безнадежны[3].

Точка. С прусской основательностью и безапелляционностью, с юридической дотошностью (недаром он окончил юрфак и работал в Верховном апелляционном суде Пруссии) Себастьян Хафнер прочертил два маршрута, по которым вынуждена катиться жизнь и судьба человека, оставшегося в тоталитарном государстве. Либо жертвенный героизм, либо вместе со всеми – в помойную яму всемирного позора.

Потом, когда страна (даст бог) выберется из ямы, можно оправдываться (главным образом перед самим собой): я ведь был не первым учеником, а где-то в середине строя, – но это уже дело твоей сильно покореженной совести, сильно травмированной души. Если совесть у тебя есть, а душа достаточно сильна, ты не сможешь не дать себе ответ: виновен. В той или иной степени, но… виновен. Генерал Бласковиц, мелькнувший на одной из страниц книги, лежащей перед вами, будучи генерал-губернатором оккупированной Польши, бомбардировал Берлин рапортами о безобразиях, чинимых SS, гестапо и айнзацгруппами на подведомственным ему территориях, даже арестовал несколько особо отличившихся эсэсовцев, был снят с должности, отправлен во Францию. (А эсэсовцы, само собой, освобождены.) После войны был привлечен к ответственности на Нюрнбергском процессе. После первого же допроса, еще не арестованный, уже выслушавший от адвоката: «Да все нормально, генерал… Скорее всего, даже оправдают…» – покончил жизнь самоубийством. Потому что совесть была. Душа была жива. Стыд был.

То есть если хочешь сохранить душу и тело живыми, – беги, кролик, беги… Пистолет в кусты и наутек. У тебя дуэльный «Лепаж», а у них… зенитный комплекс. Когда Хафнер писал «Историю одного немца», Оруэлл только задумывал «1984», но выводы и у Хафнера, и у Оруэлла схожи. Человек слаб. Нельзя требовать от него героизма. Нельзя ставить на героизм человека. Сломаться может любой. И никого нельзя упрекать за то, что тот сломался. Себя? Сколько угодно. Но не другого.

Вот такую книжку написал в 1938–1939 годах немецкий эмигрант в Великобритании. Так объяснил свой выбор. Повторюсь, оставил неопубликованной. С той поры для него прошло сорок лет. В 1978 году (после дуэли) он попытался ответить на другие вопросы: кто он – тот, из-за которого мне пришлось бежать из своей страны? Кто смог превратить мою Германию, народ Гете и Гейне, Фонтане и Вирхова, в шайку оголтелого, зверского хулиганья? Как ему это удалось? Некоторые механизмы расчеловечивания Хафнер в первой книге разбирает. Например, он неплохо анализирует яд «товарищества». Честное слово, если в школах России до сих пор проходят «Тараса Бульбу», то после страстного монолога сыноубийцы Тараса я бы советовал учителям и учительницам ознакомить подростков вот с этим текстом:

Днем не было времени думать. Днем не представлялось возможности быть отдельно существующим «я». Днем товарищество было счастьем. Вне всякого сомнения, в таких «лагерях» процветало своего рода счастье – счастье товарищества. Это было счастьем – утром вместе со всеми бежать «по пересеченной местности», а после пробежки вместе со всеми стоять в душевой под сильными струями горячей и холодной воды; счастье – делиться со всеми посылками, которые ты получал из дома, и вместе со всеми делить ответственность за те или иные проступки; счастье – помогать друг другу в бесчисленных мелочах и доверять друг другу во всех делах армейского дня; счастье – затевать вместе со всеми веселые, мальчишеские потасовки, этакую гимназическую кучу-малу; ничем не отличаться друг от друга в широком, грубовато-нежном потоке надежной мужской дружбы, мужской доверительности… Кто посмеет отрицать, что все это счастье? Кто посмеет отрицать, что в человеческой душе живет настоятельная потребность, жажда этого счастья и что в нормальной, гражданской, мирной жизни этого счастья как раз и не сыскать?

Я, во всяком случае, не осмелюсь. Зато я совершенно точно знаю и утверждаю со всей возможной резкостью: это счастье, этот дух товарищества может стать одним из ужасающих средств расчеловечивания – и в руках нацистов как раз и стал таковым. Это – великая приманка, лакомая наживка нацизма. Алкоголем товарищества, который, конечно, нужен человеческому душевному организму в умеренных дозах, они споили немцев, довели до настоящей белой горячки. Они сделали немцев товарищами везде и во всем, с самого беззащитного, некритического возраста они приучали немцев к этому наркотику: в гитлерюгенде, в штурмовых отрядах, в рейхсвере, в тысячах спортивных лагерей и союзов из человека вытравлялось нечто совершенно незаменимое, то, что не может и не должно быть оплачено счастьем товарищества.

Товарищество неотделимо от войны. Подобно алкоголю, товарищество – одно из сильных утоляющих боль и печаль средств, к которым прибегают люди, вынужденные жить в нечеловеческих условиях. Товарищество делает невыносимое «выносимей». Оно помогает выстоять перед лицом смерти, грязи и горя. Оно опьяняет. Оно позволяет забыть потерю всех даров цивилизации, замещая все эти дары собой. Товарищество освящено жестокой нуждой и горькими жертвами. Но там, где оно отделено от жертв и нужды, там, где оно существует только во имя самоценного опьянения и удовольствия, там оно становится пороком, и ровным счетом ничего не меняет то, что оно на некоторое время делает счастливым. Оно портит и развращает человека так, как его не может испортить ни алкоголь, ни опиум. Оно лишает человека способности жить своей собственной, ответственной, цивилизованной жизнью. Оно, по существу, и есть мощное антицивилизационное средство. Всеобщее распутство товарищества, которым нацисты соблазнили немцев, унизило этот народ до самой последней степени.

Нельзя упускать из виду, что товарищество действует как яд на до ужаса важную сторону души человека. Еще раз: яды могут делать счастливыми; душе и телу могут быть нужны яды; в какой-то ситуации яды незаменимы и полезны. Несмотря на все это, они остаются ядами.

Товарищество – чтобы начать с самого главного – полностью устраняет чувство личной ответственности, как в гражданском, так и в религиозном смысле, что значительно хуже. Человек, живущий в условиях товарищества, не знает заботы о своем собственном, отдельном существовании, он исключен из суровой жизненной борьбы. У него есть койка в казарме, довольствие, униформа. Его день расписан по минутам. Ему не нужно ни о чем заботиться. Он не подчиняется жестокому закону «каждый за себя»; его закон великодушно-мягок – «все за одного». Ведь это наглая ложь, что законы товарищества якобы суровее, чем законы индивидуальной, гражданской жизни. Законы товарищества как раз отличаются расслабляющей мягкостью, и они оправданы только в том случае, если речь идет о солдатах на реальной войне, о людях, обреченных погибнуть: лишь пафос смерти извиняет это чудовищное освобождение от индивидуальной ответственности. Кто не знает, как тяжело храбрым воинам, привыкшим к мягким подушкам товарищества, найти свое место в жестоких условиях гражданской жизни.