Марш - Эдгар Доктороу

Но сколько бы ни наслушалась она его увещеваний, каких бы приготовлений ни насмотрелась, ну не могла она поверить, что настал, настал момент уходить, покидать Филдстоун. От страха прямо ноги подкашивались. Другой жизни, иначе как в собственном доме среди дорогих ее сердцу вещей, она себе не представляла, а в Джорджии вся вселенная была повернута таким боком, чтобы снабжать и ее, и домочадцев всем тем, что соответствует их высокому положению. Тетке Летиции что — она унеслась, умчалась, поминай как звали, а вот паника так и повисла черным поветрием — она тут ею всех заразила! Чудо какой предусмотрительный Джон, весь красный, затеял беспорядочную беготню туда-сюда, а по пути на всех покрикивал (это он так всегда отдает приказы). Мальчики, конечно, проснулись; все еще полуодетые, но уже с ружьями сбежали по лестнице вниз и скрылись черным ходом.

Мэтти зашла в свою спальню и замерла, не зная, что делать, с чего начать. Как бы со стороны услышала собственные всхлипы. Кое-как оделась, похватала что попалось под руку из шкафа и ванной комнаты, все упихала в два чемодана. Услышала выстрел и, глянув в окно, застала одного из мулов еще живым. Но уже на коленях, вот он клонится, падает… Роско выводит из конюшни другого, а ее старший — Джон-Младший — заряжает ружье… Казалось, прошли считанные минуты, солнце только-только показалось над верхушками деревьев, а подводы у крыльца уже ждут. Господи, да куда же им самим-то сесть? Обе повозки нагружены багажом, корзинами со съестным, мешками с сахаром и мукой. И вот уже от овина, который Джон поджег, уничтожая фураж, утренний ветерок донес запах гари. Мэтти показалось, будто это не дым, а прах всей ее жизни — летит, уносится к небу.

Джеймсоны уехали, а Перл все стояла на посыпанной гравием подъездной дорожке, все не выпускала из рук вещевой мешок. Маса на нее едва глянул! едва глянул, и — шар-рах! шар-рах! — кнутом по спинам лошадей. Роско, сидевший на козлах второй подводы, пока ехал мимо, не глядя бросил к ее ногам что-то завязанное в носовой платок. Она даже не дернулась поднимать. В совершеннейшей тишине и неподвижности ждала, пока совсем уедут. Ногами почувствовала, как задул прохладный ветерок. Потом он стих, воздух стал покоен и тепел, и через миг, ушедший словно бы на то, чтобы земля вздохнула, утреннее солнце обрушило свой жар на плантацию.

Тут только она нагнулась поднять узелок, который бросил Роско. Сразу же, не разворачивая, поняла: это те самые два золотых, что он однажды, когда она была еще маленькая, ей показывал. Все его сбережения. Тут и думать нечего, мисс Перл, — сказал он тогда. — Обе деньги настояшши. На зуб-то спытай, почуешь с ходу! А вот орлы — видала? Мошну ежли такими полнехонько набить — сможешь по небу орлом летать, потому на них орлы и натиснуты, на деньгах этих!

У Перл перехватило горло, слезы рвались наружу. Она двинулась и пошла. Мимо большого дома с его надворными постройками и курящимся, догорающим овином, мимо застреленных мулов и хижин рабов, где они мельтешили, с песнями собирая пожитки, — и пошла, и пошла по лесной дороге туда, где с разрешения хозяина когда-то устроили кладбище.

К тому времени на этой сыроватой прогалине было уже шесть могил, над каждой колышек и дощечка с вырезанным на ней именем покойного. Более давние могильные холмики, как у ее матери, поросли мхом. Перл присела и прочитала имя вслух: Нэнси Уилкинс. Мама, — сказала она, — я свободна! Ты говорила мне: деточка, дорогая моя Перл, ты будешь свободной! Ну вот и вышло: они ушли, и я свободна. Свободна! Свободна как никто другой на всем белом свете, вот как я свободна. Но маса-то каков! Уезжая, он даже бровью не повел, взглядом не удостоил собственную свою кровиночку, родненькую дочку! Как будто и нет у меня его светло-карих глаз, и лицом словно я не похожа на него как вылитая — уж точно больше похожа, чем эти недоростки, которых родила ему жена, что один братец, что второй. Ведь и кожа-то у меня белым-бела, что твоя лилия!

Перл упала на колени, прижала руки к груди. Дорогой мой Боженька Иисус, — зашептала она, — возьми эту женщину к себе, она хорошая, добрая. А меня, твою Перл, научи быть свободной.

Мало-помалу рабы, таща узлы и старые ковровые саквояжи с пожитками, потянулись к господскому дому, где стали располагаться под кипарисами у парадного крыльца. Глядели по большей части в небо, как будто то новое, что, по слухам, вот-вот придет, явится именно оттуда. Все одеты по-воскресному. Семеро взрослых — двое мужчин (старый Джейк Иерли и Джубал Сэмюэлс, одноглазый), пять женщин во главе с древней, едва передвигающей ноги бабкой, — и трое малых детей. Дети держались на удивление тихо. От взрослых далеко не отходили и либо собирали букетики из полевых цветов, либо возились в пыли, перебирая камешки и ковыряя ими землю.

Призывать к терпению Джейку Иерли не приходилось. Страх, который все видели в глазах спасающихся бегством масы и миссус, недвусмысленно говорил им, что избавление пришло. Однако небо оставалось безоблачным, и, по мере того как солнце подымалось выше, все сперва уселись, потом разлеглись, а кое-кто и задремал, чем, надо сказать, огорчил Джейка Иерли, который считал, что солдаты-северяне, когда придут, должны застать черный народ не в расхристанном состоянии, а чтобы освобожденные мужчины и женщины стройными рядами радостно и бодро встречали освободителей.

Сам он стоял со своим костылем на середине дороги и не двигался. Слушал. Очень-очень долго слышно ничего не было, разве что слабенькое шебуршание в воздухе — будто тебе кто на ухо шепчет или далекий лес шумит. И вдруг услышал. Что? Да и не скажешь сразу. Даже не звук, скорее ощущение, что нечто изменилось, причем скорее в нем самом, нежели в окружающей обстановке. Костыль в его руке, вдруг превратившийся во что-то вроде волшебного жезла, был им решительно направлен в западный сектор неба. В ответ на это все остальные встали, вышли из-за деревьев и увидели. Увидели дымы на горизонте, которые поднимались в разных местах — сначала тут, потом там… Но главным во всем этом был изменившийся цвет неба; нашлась в конце концов и причина изменения — вон она: ползущее вверх бурое облако, поднимающееся с земли, как будто весь мир перевернулся вверх тормашками.

Все на это облако смотрели, а оно тем временем обрело красноватый оттенок. Передвинулось вперед, спереди узкое, как сабельный клинок, а затем расширяющееся, будто отвал земли за лемехом плуга. Ползло через все небо к югу. Когда до них дошел и шум этого облака, он оказался не сравним ни с чем, что они когда-либо слышали в жизни. Он не был по-небесному страшен, как гром, молния или вой ветра, зато отдавался у людей в ногах, вызывал в них ответную дрожь, будто гудит земля. Затем, подхваченный порывом ветра, шум стал ближе, и в нем временами слышалась ритмичная поступь — тут у всех отлегло от сердца, потому что огромному облаку пыли нашлось простое, человеческое объяснение. В конце концов, как бы обочь этого шума попираемой ногами земли стали различаться живые человеческие голоса, выкрики. Мычание коров. И скрип колес. Но видно ничего не было. Невольно все подались ближе к дороге, но и там ничего. Звучный гомон доносился отовсюду, полнил собой пространство, как то облако красной пыли, что неслось мимо них к югу, заставляя небо позади себя тускнеть, — то было великое продвижение Северных армий, но пока оно выглядело не более вещественным, чем если бы это были армии духов.