Мелочи сыска - Алексей Макеев

– В таком случае, я предскажу, – решительно парировала Мария. – Будущее твое будет безрадостным. Если ты не выполнишь моей просьбы, в которой я, кстати, не нахожу абсолютно ничего иррационального… Однако я уже опаздываю! И все потому, что ты втягиваешь меня в бесплодную дискуссию…

– Я домчу тебя в одну минуту, мое сокровище! – добродушно сказал Гуров. – Дискуссии и правда не моя грядка. Я – человек действия, и ты в этом немедленно убедишься!

Минут через пять уверенной рукой он уже вел свой «Пежо» по московским улицам. Солнце клонилось к западу и почти скрылось за силуэтами высотных зданий. Но его лучи то и дело предательски выстреливали из-за какой-нибудь стены или сквозь листву в парках, и этот остывающий, но все еще ослепительный красноватый отблеск заставлял Гурова болезненно жмуриться. Он жалел, что не захватил с собой темных очков.

Мария на шалости солнца не реагировала. Она уже вся ушла в себя, закрылась, и даже что-то незнакомое, почти чужое появилось сейчас в ее чертах. Гурова это, впрочем, нисколько не смущало, а даже, пожалуй, волновало и притягивало еще больше, словно прекрасная женщина в его машине была лишь случайной попутчицей и им обоим еще только предстояло пройти весь сладостный путь взаимного узнавания, надежд и встреч.

Гуров не уставал восхищаться своей женой – тому, как гармонично сочетались в этой удивительной женщине такие исключительные качества, как талант, ум и красота. И еще про себя он всегда удивлялся, почему повезло именно ему, и за какие такие заслуги судьба послала ему счастье на закате дней. Наедине с самим собой Гуров вовсе не стеснялся выражаться высокопарно.

Однако, если бы ему вдруг пришлось озвучить свои мысли, он выразился бы по этому поводу предельно энергично и кратко. «Дуракам счастье!» – сказал бы он. И, пожалуй, был бы не прав – несмотря на возраст, полковник Гуров оставался импозантным мужчиной, а седина на висках только придавала ему особенный шарм. Его высокая фигура, широкие плечи и уверенная осанка до сих пор производили неизгладимое впечатление на прекрасную половину человечества. Самокритика Гурова не имела под собой никаких оснований – вместе с женой они составляли прекрасную пару.

Единственная претензия, которую Мария неизменно высказывала Гурову, была классической – как всякий сыщик, Гуров гораздо больше времени проводил где угодно, но только не дома. Справедливости ради стоит отметить, что и сама Мария Строева при весьма интенсивном графике своей работы – репетиции, спектакли, гастроли – не могла считаться образцовой домоседкой, потому и претензии ее к мужу не отличались особенной агрессивностью. Гурову не на что было жаловаться.

Сегодня же он был почти счастлив – после относительно продолжительного периода некоторой взаимной неудовлетворенности и небольшой пикировки напоследок впереди у них забрезжило что-то очень похожее на семейную гармонию – пробилось, как теплый луч солнца сквозь зелень листвы на бульваре. И хотя жена уже почти не обращала на него внимания, с головой уйдя в переживания по поводу предстоящего спектакля, настроение у Гурова улучшалось с каждой минутой.

Высадив Марию возле театра, он помахал ей вслед и с теплым чувством в душе поехал обратно. Ему еще предстояло подготовиться к выходу – «напудриться», по выражению Марии, но эта часть программы тоже не вызывала у него обычного для мужского пола напряжения. Гуров понимал толк в хорошей одежде и умел выглядеть безукоризненно даже на работе – неважно, сидел ли он при этом в кабинете, обложившись пыльными бумагами, или преследовал в проходном дворе отстреливающегося бандита. По этому поводу сам генерал Орлов не уставал приводить его в пример остальным сотрудникам главка – к вящему неудовольствию полковника Крячко, который делил с Гуровым не только кабинет, но также все заботы и радости, выпадающие на долю оперативного работника.

Сам Крячко, будучи человеком веселым, жизнерадостным и даже отчасти легкомысленным, отдавал предпочтение в одежде сугубо демократическому стилю – старые джинсы и застиранная ковбойка были его обычной униформой. Ничего удивительного, что именно ему чаще всего советовали брать пример с Гурова. Крячко неизменно в ответ на это отшучивался, а в худшую минуту ворчал, но изменений в свой имидж вносить не спешил. Он тоже был старым оперативником и характер имел железный.

Гуров относился ко всему этому с добродушным юмором, полагая, что каждый волен иметь собственный взгляд на вещи, и примером себя не считал. Однако при любых обстоятельствах старался держаться джентльменом, что, собственно, не составляло для него никакого труда – привычка быть в форме давно стала его второй натурой.

Однако, собираясь на спектакль, которым так гордилась жена, он превзошел самого себя – в новом темно-синем костюме и шикарном галстуке Гуров был похож на человека, прямиком направляющегося или на прием во дворец, или, по крайней мере, на собственную свадьбу.

Пожалуй, Гуров именно так и воспринимал сегодняшний вечер – если не как свадьбу, то уж как праздник наверняка. Так он и отправился в театр – в предвкушении чего-то яркого и необычайного, с ожиданием праздника в душе.

Неожиданности начались уже в фойе и продолжились до самого зрительного зала. Опытный глаз Гурова сразу отметил странную нервозность среди театральных служащих – гардеробщиц, продавцов программок, буфетчиц – все они казались рассеянными и возбужденными, а встречаясь друг с другом, сразу принимались шушукаться, нисколько не обращая внимания на зрителей. Да и с театралами тоже было что-то неладно. Многие из тех, кто пришел посмотреть спектакль, выглядели растерянными и разочарованными. Довольно быстро выяснилось, что по каким-то причинам представление задерживается – то ли заболел актер, то ли произошла какая-то накладка, подробностей никто не знал. Однако где-то в толпе уже прозвучала фамилия Белинкова, и заинтригованный Гуров отправился за кулисы.

На правах мужа Марии Строевой он проходил туда без труда, хотя обыкновенно к посторонним относились здесь очень строго. Однако сегодня все выглядело иначе – при желании в святая святых беспрепятственно мог попасть целый взвод. Те, кто отвечал за порядок, тоже шушукались по углам, взволнованно, но совершенно незряче озираясь время от времени по сторонам.

Явно недоумевая, Гуров прошел в гримерку своей жены. Поразительно, но ее там не было. Вместо жены Гуров нашел там комика Вагряжского, в сегодняшнем спектакле не занятого. На сцене актер Вагряжский казался веселым и бодрым человеком, немного неловким, но неизменно энергичным и неунывающим. Грим и искусство портного облагораживали внешность этого любимца публики, и только при ближайшем знакомстве оказывалось, что Вагряжскому уже за пятьдесят, что он нездорово выглядит, что актер неряшлив и отравлен скепсисом.

Сейчас он сидел или скорее полулежал, провалившись по самые плечи в старое пыльное кресло, и курил длинную вонючую сигару. Вокруг головы Вагряжского плавали сизые кольца табачного дыма, а на его морщинистом лице было написано отвращение. Увидев Гурова, он слегка пошевелился, помахал в воздухе сигарой и изобразил на лице что-то отдаленно похожее на улыбку.

– Достойный муж достойной супруги своей! Приветствую тебя в сих чертогах! – напыщенно и скрипуче провозгласил он, и Гуров понял, что Вагряжский немного пьян.