Карфаген должен быть разрушен - Александр Немировский

Но не накажет ли Юпитер того, кто святотатственно принял его облик? Не обрушит ли на него свои громовые стрелы? Для отвращения беды жрецы посадили на запятки триумфальной колесницы раба с плетью. Зрители не слышали его шепота, но триумфатор явственно различает: «Ты человек! Ты — человек!»

Рядом с триумфатором, на пристяжных конях, двое его сыновей от первого брака — Публий и Квинт. Они заслужили эту честь, сражаясь под командованием отца при Пидне. А сзади вразвалку, манипул за манипулом, шли легионеры. Мостовая гудела от тяжелого топота калиг, все наполнилось звоном оружия и приветственными криками.

Но вот центурион первой манипулы подал знак, и грянула припевка:

Павел, наш консул с носом в целый локоть,

Бочками золота Рим наградил,

Нас, воевавших, с носом оставил —

Десять денариев[5]за все наши труды.

— Отец, как они смеют?! — крикнул Публий, обернувшись.

— Молчи! — прошептал триумфатор. — Так отводят гнев Юпитера. Мне напоминают, что я смертный.

Колесница с грохотом выкатилась на Форум, встреченная бурей приветствий:

— Ио, триумф! Ио, триумф!

Взгляд триумфатора упал на ростры[6], издали казавшиеся цветочной клумбой. Но пережитая обида вызвала в памяти другую картину, и ростры предстали такими, как три дня назад, — в окружении беснующейся черни. Подстрекаемая ораторами, она не давала разрешения на триумф. А кто эти ораторы? Его же воины, разъяренные тем, что он обогатил их меньше, чем им хотелось.

Медленно и торжественно поднималась колесница по капитолийскому въезду. Все шире и шире становился кругозор. Форум и все семь холмов. Извивы Тибра. Чаша Великого Цирка. Там уже все готово для гладиаторских боев, которые начнутся после окончания главной церемонии. Пристань, где его торжественно встречал народ. Но громады македонского корабля уже не видно. Его отвели в Остию. И вот после еще одного поворота дороги в синеве неба проступили приземистые строения Капитолия.

В это время Персей с сыновьями спускался вниз по ступеням Мамертинской тюрьмы, выдолбленной в толще того же Капитолийского холма.

В самый разгар праздника через толпу, жадно наблюдавшую за триумфальной процессией, с трудом протискивался юноша. Гиматий из тонкой милетской шерсти, обшитый по краям золотыми нитями, выдавал в нем человека богатого и независимого. Но лицо его было бледнее мела, губы дрожали.

Преодолев последнее препятствие, он оказался в узком проулке, совершенно пустом, как все улицы, не отданные триумфу. Осмотревшись, юноша побежал вверх.

— Остановись, — слышалось сзади. — Куда ты, Деметрий?

Юноша внезапно остановился и прижался спиной к каменной ограде. Так он стоял некоторое время, вслушиваясь в приближающийся шум шагов своего преследователя.

Подбежавший тяжело дышал. Этот тучный человек, несмотря на возраст, сохранил живость и подвижность. Положив руку на плечо юноши, он сказал:

— Я тебя предупреждал — не ходи. Даже ромеи не все могли вынести это зрелище.

— Ты прав, Диодор! — отозвался юноша. — Но мне казалось, что я смогу с собою совладать. Так хотелось увидеть племянников и издали проститься с ними!

— Может быть, им сохранят жизнь, — неуверенно произнес Диодор.

— Моя несчастная сестра! — простонал юноша.

Деметрий оторвался от стены, и Диодор быстрыми движениями стал очищать его одежду от мела.

— Знал бы отец, — заговорил наконец Деметрий, — на какие страдания он обрек Лаодику.

— Ты не прав, — мягко перебил его Диодор. — Селевк был великим политиком, свадьба Лаодики и Персея была частью его грандиозного плана противостояния Риму. Бывали случаи, когда даже трагедии великого Софокла терпели провал. И было бы несправедливо возлагать вину на Софокла, а не на дурных актеров.

— Разве отец не сам подбирал исполнителей? Персея он избрал мужем для своей дочери, а никчемного пьяницу Антиоха — своим преемником.

— Но в первых актах актеры неплохо играли свои роли, — возразил Диодор, — особенно Персей. Начало его царствования называли утром Эллады. Юный царь сделал все, чтобы снискать любовь не только своих подданных, но и свободных эллинов. Он объявил амнистию и раскрыл тюрьмы, простил государственных должников. А эллинов, находившихся в изгнании или по иным причинам покинувших отечество, пригласил к себе. Он обещал им не только поддержку, но и возмещение утраченного имущества. Эллада не знала подобного благородства даже в лучшие свои времена.

Деметрий вздохнул, опыт подсказывал, что сейчас его воспитатель предастся воспоминаниям.

— В год смерти Филиппа и воцарения Персея я, по поручению твоего отца, отправился на остров Делос, чтобы прикупить рабов для царских кораблей. Как-то утром я вышел на агору[7]и вижу — у булевтерия[8]целая толпа. «Где толпа, там что-нибудь новое», — подумал я и не ошибся. У стелы, исписанной сверху донизу, люди молча читали и перечитывали, словно не веря, царский декрет. «О, боги, — вдруг крикнул кто-то у меня за спиной. — Значит, есть еще в мире справедливость!» — «Вместо винного бурдюка (так тогда называли Филиппа) будет царствовать благодетель человечества!» — подхватил кто-то другой. И сразу все закричали, и уже ничего нельзя было понять. Какой-то старик бросился меня целовать, видимо приняв за изгнанника. С трудом я выбрался из возбужденной толпы.

— А вскоре я увидел и самого Персея, — торжественно произнес Диодор после паузы.

— Как же, — вставил Деметрий, уже не раз слыхавший эту историю, — отец послал тебя сопровождать Лаодику.

— Да, я знаю, что уже рассказывал тебе об этом. Но хочу тебе напомнить, каким был тогда Персей. Атлетически сложенный, он походил на изваяние Лисиппа[9]. Ясные глаза. В каждом движении благородство и царское достоинство. А как он был приветлив с нами, сопровождавшими Лаодику…

— Интересно, какие слова ты отыщешь, чтобы оправдать другого отцовского избранника? — иронически заметил Деметрий.

— Я его не собираюсь оправдывать, но скажу, что воцарения его хотели все. Тебе тогда едва исполнилось тринадцать лет, и, если бы отец назначил наследником тебя, от твоего имени правил бы гнуснейший из царедворцев — Лисий…