Кузнец Ситников - Николай Михайлович Мхов

голосе князя послышалось участие. У Митрофана мгновенно зародилась надежда.

— Ваше сиятельство! — он шумно передохнул. — Замучил! Хошь руки на себя накладывай!

— А ты, любезный, не волнуйся, поспокойнее, без крика. У меня слух тонкий!

Голос у князя был приятный, подкупающий.

Митрофан переступил с ноги на ногу, вытер шапкой густо запотевший лоб и, путаясь в словах, рассказал о фокусе, о штрафах, о леденцах для Петяшки.

Князь сидел в глубоком кожаном кресле, дымил папиросой, вертел пальцами остро отточенный красный карандаш и молча поощрял рассказ кивками, но, когда кузнец кончил, директор извлёк из крайнего ящика тонкий папиросный листик, вкрадчиво спросил:

— А это как, любезный, называется?

Митрофан вытянулся. Ещё не понимая связи листовки с рассказом, он уже почувствовал надвигающуюся опасность.

— Это называется, — медленно, по складам объяснил князь, — возбуждение масс против существующего строя. А за это, любезный, что полагается?

Князь умолк, прищурился, впился в глаза Ситникова и вдруг, сдвинув брови, вскочил:

— На каторгу, на виселицу!

Митрофан отпрянул, побледнел, замотал всклоченной головой.

— Не я!.. Ваше сиятель… Не губите! Ни при чём я…

Князь пододвинул ногой кресло, неторопливо опустился, погладил холёную бороду и по-прежнему вкрадчиво, мягко спросил:

— А кто?

Посмотрел, ухмыльнувшись, на кузнеца, подождал и, не получив ответа, саркастически проговорил:

— Конечно, не знаешь?!

— Так точно, не могу знать, ваше сиятельство! — подтвердил Митрофан.

— Ну, ясно! — хмыкнул князь, барабаня пальцами по краю стола.

— Однако, — голос опять зазвучал резко, требовательно, — доверие ты можешь вернуть, только назвав мерзавцев, именующих себя социалистами!

Митрофан стоял вытянувшийся, с выпяченной грудью и поджатым животом, с остановившимся пустым взглядом.

— Они возбуждают недовольство, натравливают на начальство, лишают рабочих заработка…

«Вроде будто кого-то ещё винит», — мелькнула у Митрофана радостная догадка, и он ещё напряжённее уставился на князя.

— Так вот, любезный, — князь уже опять спокойно сидел в кресле, разглаживая бороду, — тобой воспользовались для злой агитации! Но если ты дознаешься зачинщиков этой грамоты, с мастером мы дело уладим и тебя наградим!.. Понятно?..

— Так точно, ваше сиятельство!

— Ну, вот и прекрасно! Ступай в цех!

«Пропал, — лихорадочно думал кузнец, возвращаясь в мастерскую, — осиротели ребята! Стало быть: доноси — а не то каторга». И такая лютая ненависть к мастеру и к князю охватила его, что он, сцепив пальцы, всю дорогу крепко держал кулаки, словно боясь, что они, не послушавшись его, натворят нечто непоправимое.

Вечером, вместо того, чтобы идти домой, он задворками добрался до хибарки Панкратова, вызвал его и увёл далеко за город к реке. Говорили шёпотом. Только цигарки вспыхивали в ночи красными огоньками.

А когда из тёмного леса вылезло раскалённое солнце и туман заколебался над уснувшей водой, кузнецы выкупались с удовольствием, оттерев песком грязь с тел.

В этот день Митрофан явился к мастеру с повинной.

— Зо-о! — напыжился мастер, — горяч, как молодой коняшка: прыг-скок — и дух весь!

Тотчас же после работы, демонстрируя перед всем цехом свою власть, он заставил Митрофана показать «фокус».

А на другое утро инженер Остен, проходя по цеху, остановился и, выждав, когда подручный отошёл к горну разогревать железо, спросил:

— Ты ещё не выполнил своего обещания директору?

— Это касательно чего? — недоумённо уставился на него Митрофан.

— Касательно автора листовки! — скривил тонкие губы ядовитой улыбочкой инженер.

Митрофан стоял перед ним огромный, с простецки добродушным открытым лицом.

— Покеда ещё никак нет, не узнал! — с неподдельным сожалением вздохнул он и вдруг, оживившись, очень искренне попросил:

— Вы уж сделайте милость, скажите их сиятельству, что, дескать, беспременно узнаем — дай только срок!

Когда подручный подбежал к наковальне с раскалённым железом в длинных щипцах, Митрофан плюнул в сторону удалявшегося Остена:

— Спрашивал, кто писал!

— А ты чего?

— Я?.. Нако-сь!

Митрофан ударил молотом, подручный подбил молотком, и под глухой дробный перестук два кузнеца расхохотались.

Панкратов обещал устроить Ситникова через своих товарищей на соседний, цементный завод. Так они думали избавиться и от «фокусов» мастера, и от угрозы директора, явно желавшего завербовать Митрофана в провокаторы.

Но для этого надо было терпеливо ждать удобного случая, не ссориться с мастером и умело обманывать директора.

А мастер, словно награждая себя за упущенное время, изо дня в день донимал Ситникова «фокусами».

Вместо яйца он уже давал разбивать бутылки, стаканы, блюдца. По стеклу разбегались лучами трещины, но вещь оставалась лежать. Последний «фокус» показывали с часами. Кузнец бил по стеклу открытых карманных часиков, — стёклышко рассыпалось мельчайшими брызгами, но часики продолжали деловито тикать.

Сам директор-распорядитель князь Мещерский не раз приходил любоваться могучей силой кузнеца. Митрофан в награду стал получать полтинники.

Но с каждым новым ударом он чувствовал себя всё слабее, хуже.

Головокружение и шум в ушах сделались настолько обычны, что Митрофан привык к ним. Сердце давало знать о своей усталости. К горлу подкатывал противный, тошноватый клубок, и голова от затылка наливалась ослабляющей тело свинцовой тяжестью.

Мастер, видя, с каким удовольствием высшая администрация смотрит «фокусы», благодаря которым возрастала и его популярность, стал поощрять Митрофана водкой.

Панкратов, наконец, получил твёрдое обещание цементщиков устроить к себе кузнеца осенью.

В тот год первое августа (медовый спас) совпал с выпуском сотого паровоза.

Акционеры решили отпраздновать это событие торжественно.

В губернский город послали специальный поезд за гостями. Для губернатора прицепили отдельный салон-вагон. Приставы сбились с ног. Всюду стояли пикеты городовых и разъезжали конные стражники в огромных чёрных папахах.

Штатские приехали в сюртуках, военные — в мундирах с орденами, лентами, звёздами; дамы — в широких шляпах со страусовыми перьями, в пышных белых платьях и лайковых перчатках выше локтей.

Гостей повели на завод.

Рабочим приказано было принарядиться и стоять на своих местах. Цехи были усыпаны свежим речным песком, а между колоннами повесили гирлянды.

Князь Мещерский, в расшитом камергерском мундире, со звездой и голубой атласной лентой через плечо, с цивильной бутафорской, просунутой в карман шпажонкой, сопровождал губернатора с правой стороны, а главный инженер завода — с левой.

Входя в цех, губернатор здоровался с рабочими, как с солдатами:

— Здорово, молодцы!

В ответ слышались разрозненные, неразборчивые голоса.

По знаку директора к гостям подбегали начальники цеха и мастера. Угодливо изгибаясь, они объясняли устройство механизмов.

Рабочие помоложе старались казаться равнодушными. Но старики хмуро отворачивались, не скрывая своей обиды, от наглого, откровенного разглядывания их во все глаза и лорнеты, словно они были звери в зверинце.

Из кузницы с утра вывезли мусор в деревянный дощатый сарай.

Утомлённые однообразием закоптелых мастерских, гости рассеянно слушали объяснения Остена о портальном кране и паровом молоте. Желание поскорее покончить с официальной частью празднества было так очевидно, что громкий шёпот голубоглазой девушки,