Повседневная жизнь рыцарей в средние века - Жан Флори

Так, быть может, именно в латинской почве стоит поискать самые глубокие корни рыцарства? В успех поисков легко поверить, читая средневековых авторов. Они, проникнутые латинской культурой, в течение всего Средневековья, из столетия в столетие, постоянно оборачивались назад, к античности, в надежде обнаружить там начало всех вещей. Особенно не приходится удивляться, когда внезапно наталкиваешься на такой, к примеру, факт: в самом конце X века Ришер Реймсский, желая подчеркнуть знатность одного французского рода — d'Eudes de France, делает ссылку на сословие всадников (ordo equestris), аристократический класс, созданный императорской властью Рима. По этому пути мы, однако, не пойдем. Ришер имел в виду отнюдь не рыцарство, а дворянство (la noblesse), даже противопоставляя последнее классу воинов (milites, ordo militaris), который занимал, по его мнению, гораздо более низкий социальный статус, включая и всадников. По его убеждению, римский класс всадников соответствует франкской аристократии, которую, возможно, породил, но ни в коем случае не рыцарству — если здесь употребить позднейший термин.

Всадническое сословие, учрежденное Августом в качестве противовеса чрезмерному могуществу враждебных ему сенаторских родов[2], долгое время занимало большинство руководящих постов в администрации — и в гражданской, и особенно в военной. В 260 году император Галлиен даже формально закрыл сенаторам доступ на военно-командные должности. Наступила эпоха милитаризации системы управления в целом: все общественные обязанности, в том числе и чисто гражданские, трактовались как воинский долг и обозначались в совокупности своей термином «militia» («воинство»); чиновники ходили на службу затянутые в портупею с пристегнутым к ней поясным ремнем (cingulum) — изукрашенной в соответствии с их должностью и заслугами. Однако позднее всадники смешались с сенаторской аристократией, образовав вкупе с ней наследственную знать. В пору своего высшего подъема (III век н. э.) сословие всадников давало Империи и юридически образованную гражданскую бюрократию, и выдающихся военных вождей — кавалерийских префектов, командовавших легионами. Константин уже и юридически упразднил этот класс, который еще до него слился с высшим сенаторским сословием де-факто. После чего эта новая аристократия (то есть образованная из двух частей старой) удаляется за пределы городов на свои земли, где и сосредоточивает в своих руках как огромные богатства, так и местную политическую власть. Служба в государственной армии больше ее не интересовала: она сама для охраны своих вилл, сельских дворцов, формировала настоящие частные армии. Опираясь на своих «охранников», она оказалась единственной силой, способной противостоять безудержному произволу командиров императорской армии.

При Константине и позднее под вопрос ставится ранее никогда сомнению не подвергавшийся принцип разделения военной и гражданской власти, и армейские генералы начинают пополнять собой высший эшелон гражданской администрации. Только им дается слово. Армия распространяет свое влияние и внутри империи и все больше и больше варваризируется. Превратившись в финансистов, администраторов и прежде всего в крупных земельных собственников, члены римской аристократии долго наслаждались внутренним миром, который был обеспечен легионами, расположенными по границам (limes). Однако первые же вторжения варваров наглядно показали неспособность этих крупных соединений (по 6 тысяч солдат в легионе) надежно держать границу на замке. Тогда создается двойная система обороны. С одной стороны, на границах увеличивается количество легионов за счет уменьшения численности их личного состава, с другой — внутри империи по городам размещаются элитные части, готовые выступить навстречу завоевателям.

Обе эти армии были в очень большой степени германизированы и выступали фактором «мирного» сближения римлян и германцев задолго до того, как пробил час «варварских завоеваний».

Пограничная армия по-прежнему состояла как из римских солдат, так и — причем чем дальше, тем больше — из германских воинов, наемников на основе индивидуального договора, и из lètes, обосновавшихся вместе с семьями на дарованных им земельных участках, передаваемых по наследству. Взамен lètes несли военную службу по защите местности. Эти пограничные армии поддерживались вспомогательными кавалерийскими частями, рекрутируемыми в основном из варваров. В глубоком тылу, вдали от границ, в срединных областях Империи располагалась особая армия, к использованию которой прибегали лишь в крайних случаях и которая представляли собой стратегический резерв, составленный из конных и пехотных частей под командованием вышеупомянутых magistri militiae. Со времен Константина рядовой состав этих войск складывался по большей части из германцев, офицерами же были римляне. При Феодосии эти особенности внутренней армии проявились еще более четко. Размещение элитных частей по городам, которые они должны были защищать, сопровождалось внедрением в римское общество германских солдат, часто с их семьями, и появлением германских национальных меньшинств, которое характеризуется некоторыми историками как подлинная «колонизащя». В области менталитета, социальных отношений и методов ведения боя германское влияние все больше давало о себе знать.

Одновременно развертывается и процесс «романизации» тех варварских племен, которые давали империи солдат. Это медленное, постепенное взаимопроникновение двух миров, засвидетельствованное во множестве текстов и подтверждаемое данными археологических исследований, противоречит тезису, согласно которому «цивилизованный» римский мир был грубо «умерщвлен» в ходе массового нашествия озверевших варваров. Конечно, без насилия некоторые из этих вторжений не обходились. Однако самые глубокие и наиболее длительные влияния варваров на римский субстрат исходили, по большей части, от романизированных германцев, искренних защитников той цивилизации, которой они так восхищались и в которую им удалось интегрироваться, при этом в значительной степени модифицировав ее.

Процесс варваризации армии расширялся в силу двух простых причин: с одной стороны, римляне отвергали военную службу как непосильное бремя. С другой — германцы, которые преуспевали в военном деле и стремились обосноваться в Империи, с большой охотой брались за ремесло солдата, которое любили и к которому готовились с детства. Рекрутские наборы, если рассуждать теоретически, проводились среди всех свободных граждан, практически же поставка рекрутов на сборные пункты стала обязанностью латифундистов, причем разверстываемое между ними число новобранцев было прямо пропорционально налогу на земельную собственность. Латифундисты действительно обеспечивали армию рекрутами — преимущественно, если не исключительно, из тех лиц, которые не очень-то были пригодны в сельском хозяйстве. Что, понятно, не служило повышению боеспособности собственно римской части армии. Когда же землевладелец испытывал дефицит даже в тех «негодниках», которых ему не терпелось сбыть с рук, он искал, находил и оплачивал замену «своему» рекруту, с которым жаль было расставаться. Такой заменой всегда оказывался германец. Стоит подчеркнуть вот еще какое обстоятельство: военная, служба в эпоху упадка Империи, подобно прочим занятиям и ремеслам, превращается в наследственную обязанность, а ее-то римские элиты и чурались.