Источник - Айн Рэнд

Рорк устало покачал головой:

— Вы должны лучше знать меня. Это старая песня. Мой антиобщественный нрав и упрямство так широко известны, странно, что кто-то снова пытается искушать меня.

— Говард, честно, у меня было такое намерение. До того, как я увидел твой рисунок.

— Верю. Никак не ожидал, что ты окажешься таким идиотом.

— Ты понимаешь, что идёшь на огромный риск?

— Риска не было. У меня надёжный союзник.

— Какой союзник? Цельность твоей натуры?

— Твоей, Гейл.

Винанд смотрел на крышку стола. Спустя минуту он сказал:

— На этот счёт ты заблуждаешься.

— Не думаю.

Винанд поднял голову, он выглядел усталым, в голосе появилось безразличие.

— Ты снова опробовал тот же метод, что и на процессе о храме Стоддарда, да? «У защиты нет вопросов». Хотел бы я оказаться в зале суда и услышать всё сам. Сейчас ты обернул дело против меня, верно?

— Назови это так.

— Но на сей раз ты победил. Надеюсь, ты понимаешь, что я не в восторге от твоей победы.

— Понимаю.

— И не думай, что здесь имел место один из тех случаев, когда жертву искушают, чтобы позондировать почву, а потом, получив трёпку, довольны и таким исходом, рассыпаются в благодарностях и говорят: наконец-то, вот человек, который мне нужен. Не строй иллюзий на этот счёт. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня оправдывали подобным образом.

— Я не собираюсь тебя оправдывать. Я знаю, чего ты хотел.

— Раньше я бы так легко не уступил. Это было бы только началом. Я могу настоять на своём. Но не хочу. Не потому, что, вероятнее всего, тебе всё же удалось бы отстоять свою позицию, а потому, что я сам не смог бы удержаться на своей. Нет, ни радости, ни благодарности к тебе я не испытываю… Однако это не важно…

— Гейл, до какой ещё степени ты способен лгать себе?

— Я не лгу. Всё, что я сейчас сказал, правда. Я думал, ты понял.

— Всё, что ты только что сказал, — да. Но я думал о другом.

— Это ошибка, как и то, что ты здесь задерживаешься.

— Гонишь меня взашей?

— Ты знаешь, что я этого не могу. — Взгляд Винанда переместился на эскиз, лежавший изображением вниз. Он минуту поколебался, глядя на белый картон, потом перевернул его. И тихо спросил: — Сказать тебе, что я об этом думаю?

— Ты уже сказал.

— Говард, дом, который ты для меня спроектировал, должен быть отражением всей моей жизни. Ты полагаешь, моя жизнь заслуживает такого отражения, как ты замыслил?

— Да.

— Ты не кривишь душой?

— Ничуть. Я вполне искренен, Гейл. И я не изменю своего мнения, что бы между нами ни произошло в будущем.

Винанд отложил эскиз в сторону и долго сидел, изучая чертежи. Когда он поднял голову, у него был обычно спокойный вид.

— Почему ты не появился раньше? — спросил он.

— Ты был занят со своими частными детективами.

Винанд рассмеялся:

— А, это! Не мог отказаться от прежних привычек, любопытно было. Теперь мне известно о тебе всё, кроме твоих романов с женщинами. Или ты очень осторожен, или их было немного. Нигде никаких сведений на этот счёт.

— Их было немного.

— Наверное, я скучал без тебя и взамен собирал информацию о твоём прошлом. Так почему ты держишься в стороне?

— Ты так распорядился.

— Ты всегда так послушен?

— Когда вижу в этом смысл.

— Хорошо, вот моё распоряжение, надеюсь, ты найдёшь его осмысленным: приходи к нам сегодня ужинать. Я возьму эскизы показать жене. Она ещё не знает о строительстве дома.

— Ты ничего ей не рассказывал?

— Нет. Пусть сначала посмотрит эскизы. И познакомится с тобой. Я знаю, в прошлом она тебя не миловала; я прочитал, что она писала о тебе. Но это было давно. Надеюсь, теперь это уже не важно.

— Да, не важно.

— Тогда мы тебя ждём?

— Да.

Доминик стояла у застеклённой двери своей комнаты, Винанд смотрел на свет звёзд, падающий на ледяные панели зимнего сада. Отражённый свет очерчивал профиль Доминик, слабо поблёскивал на её веках и щеках. Он подумал: так и должно освещаться её лицо. Она медленно повернулась к нему, и свет собрался ореолом вокруг бледной массы её прямых волос. Она улыбнулась, как улыбалась ему всегда — приветливо, понимающе:

— Что случилось, Гейл?

— Добрый вечер, дорогая. Почему ты спрашиваешь?

— Ты выглядишь счастливым. Может быть, это не точное слово, но самое близкое.

— Лучше сказать «испытывающим облегчение». Я чувствую себя легче, легче лет на тридцать. Впрочем, это не значит, что мне хочется быть таким, каким я был тридцать лет назад. Так не бывает. Такое чувство, будто я перенёсся в прошлое в целости и сохранности и начал всё сначала в своём нынешнем виде. В этом нет логики, это невозможно, и это чудесно.

— Это означает, что ты с кем-то повстречался. Скорее всего, с женщиной.

— Повстречался. Не с женщиной. С мужчиной. Доминик, ты сегодня особенно красива. Впрочем, я говорю это всегда. А сказать я хотел другое. Сегодня я особенно счастлив, что ты так красива.

— Что с тобой, Гейл?

— Ничего, кроме ощущения, как легко жить и сколько в жизни несущественного. — Он взял её руку и поднёс к губам. — Доминик, я не перестаю думать о том, какое чудо, что наш брак продолжается. Теперь я верю, что он не будет разорван. Чем-либо или кем-либо. — Она прислонилась спиной к стеклянной панели. — У меня есть для тебя подарок, и не говори мне, что эти слова ты слышишь от меня чаще, чем любые другие. Подарок будет готов к концу лета. Наш дом.

— Дом? Ты так давно об этом не заговаривал. Я думала, ты забыл.

— Последние полгода я ни о чём другом и не думал. А твои намерения не изменились? Ты действительно хочешь жить за городом?

— Да, Гейл, если тебе так хочется. Архитектора ты уже выбрал?

— Я сделал даже больше. Могу показать тебе эскиз дома.

— Показывай же.

— Он в моём кабинете. Пойдём, посмотришь.

Она улыбнулась, охватила его запястье пальцами, слегка сжав в знак ласкового нетерпения, и последовала за ним. Он распахнул дверь в кабинет и пропустил её вперёд. В кабинете горел свет, эскиз стоял на столе изображением к двери.

Она замерла, схватившись за дверь. На расстоянии подпись нельзя было рассмотреть, но она узнала стиль и единственного автора, которому мог принадлежать этот проект.

Её плечи дрогнули и замерли, словно она была привязана к столбу и давно уже оставила надежду на спасение, только по телу пробежал последний, инстинктивный трепет протеста.