Фаворит - Валентин Пикуль

Греческий проспект в Петербурге — память об этом!

Русские двери в Европу были раскрыты настежь — невские берега издавна влекли иностранцев, желавших обрести новую родину. Россия жестоко перемалывала людские судьбы: живописцы могли стать экзекуторами, граверы — варить пастилу, кондитеры — разводить овец, шлюхи могли превратиться в русских графинь, а французские маркизы — в убогих кастелянш. До самого ледостава прибывали в Петербург корабли, бросая якоря возле Биржи. Но часто, вместо рабочих рук и разумных голов, государство получало болванов и авантюристов. Немецкий офицер с длиннейшей шпагой требовал, чтобы его везли прямо в Зимний дворец:

— Императрице нужны такие храбрецы, как я!

— Не верьте ему, — доносилось из трюмов. — Мы всю дорогу от Гамбурга не знали, как уберечь от него свои кошельки…

Сказочно прекрасный корабль вошел однажды утром в Неву и бросил якоря. Это прибыла герцогиня Кингстон — с единой целью — увидеть великую государыню.

— Меня же интересует только корабль, а не эта авантюристка, годная для эшафота или лупанария, — сказала Екатерина, забираясь в карету. — Герцогине Кингстон давно под шестьдесят, но сэр Гуннинг сказывал, что на безбожных карнавалах Венеции она является во всем том, в чем и родилась, не забывая, однако, прикрыть срам гирляндой из розочек… Я же знаю! Из театров Лондона ее выводили с полицией, а в Берлине она выпивала две бутылки подряд, после чего еще танцевала.

Ах, эта пресыщенная, самодовольная Англия, где трехлетние девочки-аристократки имеют по шесть баронетских титулов, а в двенадцать лет они уже невесты милордов, к шестнадцати успевают побывать женами пэров и герцогов, после чего, быстро овдовев, начинают путешествовать. Из этого чванного мира лондонской элиты вышла и герцогиня Кингстон. Толпы народа заполняли набережные Невы, дивясь ее большому красочному кораблю; нарядные лодки знати приставали к трапу его. Кингстонша, как прозвали ее в народе, принимала гостей в герцогской короне, унизанной рубинами, знакомила со своей плавучей картинной галереей, которая высоко ценилась знатоками. Она говорила, что согласна пополнить Эрмитаж любой картиной, какая приглянется императрице, включая и подлинник Рафаэля. Герцогиня рассказывала, что будет счастлива, если ее пожалуют в статс-дамы русского двора… Из кареты разглядывая корабль, Екатерина сказала:

— При моем дворе фрейлины назначаются по заслугам отцов, а звание статс-дамы сопряжено с заслугами мужа… Какие же заслуги у герцогини Кингстон перед Россией?

Однако от посещения корабля императрица не отказалась. Кажется, ей нравилось дразнить самолюбие Англии, прощавшей аристократам любые преступления, если они не раскрыты, и карающей грехи женщин, если они не сумели укрыть их от глаз общества. Кингстон со слезами просила у Екатерины политического убежища; императрица подарила ей земли на Неве возле Шлиссельбурга, позволила строиться в окрестностях столицы и в самом городе. Но, увы, Петров покинул миллионершу…

Екатерина встретила поэта очень любезно:

— Ну, миленький, похвастай, что привез?

— Я перевел «Потерянный рай» слепца Джона Мильтона.

— А что далее делать собираешься?

— Дерзаю за «Энеиду» Вергилия взяться.

— И то дело! Переводы свои мне читать будешь… Уж не серчай, дружок, но редактировать тебя сама стану!

Она оставляла его при себе на положении «карманного стихотворца». Петров был привлекателен, человечен, умен, писал что хотел, говорил что думал, а иногда язвил больно:

Такой сей свет: герой чуть дышит в лазарете,

А трутень за стеклом кобенится в карете.

Повстречав беднягу Рубана, он завлек его к себе, потчевал богатым столом, осуждал за неумение жить:

— Гляди на меня, властелина поступков и времени своего, на счастливца, которому все завидуют. Уже именьишко на Орловщине покупаю. Мужиков с бабами обрету, хозяйствовать стану на английский лад и писать свободно. А ты, Вася, так и околеешь в скудости, эпитафии на могилки сочиняя.

— Жить-то надо? — ворчал Рубан. — О деньгах я токмо в лексиконах и читывал. Да что стихи? Ныне я, брат, с кабинет-секретарем Безбородко историю Украины готовлю…

— Неужто светлейший не подымет тебя разом?

— Ныне он не меня, а Гаврилу Державина приласкал.

Петров удивился: кто это такой?

— Чурбан! — пояснил Рубан. — Глаза от пьянства совсем уже склеились. Коли учнет стихи читать, за версту тебя слюнями обрызгает… Бездарен и глуп!

Петров вздохнул с откровенным облегчением.

— Я так и думал, — сказал он. — Пока в России есть я, великий и гениальный, Державину на Олимпах не сиживать.

— Потемкин-то триста душ ему в Белоруссии дал!

— А тебе сколь отвалил?

— Сулится пока… жду. Ныне светлейший в Новой России первую гимназию открывает. Меня зовет — директорствовать.

— Пропадешь вдали от восторгов пиитических, — предрек ему Петров, и его бурно вырвало на ковры. Шатаясь, бледный, он с трудом поднялся из-за стола. — Яд? — спросил он Рубана.

— Опомнись! Нас же двое за столом. И пусть я несчастен, но ведь не подлец, чтобы травить ядом счастливого…

Цветущий здоровяк, на которого в Англии любовались худосочные аристократы, Петров слег в постель, а консилиум врачей, беседуя по-латыни, предрек ему смерть.

— Если уж латынью желаете сие от меня скрыть, — сказал поэт, — так беседуйте на диалекте новогреческом: этого языка не успел еще постичь в жизни своей… Да, умираю!

Екатерина послала к нему Роджерсона, и тот вернулся разводя руками, сказал, что вылечить Петрова не может.

— А что вы можете? — упрекнула его Екатерина.

Подперев рукою щеку, Потемкин лениво наблюдал, как Санька Энгельгардтова — племянница — прихорашивается. В миниатюрную «ароматницу» она засыпала свежую дозу духов в порошке, упрятала их за упругий лиф платья. Чтобы шлейф не мешал при ходьбе, она прищемила его «пажем», привесив шнурок к поясу.

— Я готова, дядюшка… А ты? — спросила она.

Санька с шифром камер-фрейлины величаво шествовала с Потемкиным в избранное собрание Эрмитажа, при входе в который императрицей было начертано: «ХОЗЯЙКА ЗДЕШНИХ МЕСТ НЕ ТЕРПИТ ПРИНУЖДЕНИЙ». Потемкина одолевали женщины, он все время получал от них записочки. «Целую тридцать миллионов раз… вели прислать Библию! Сего вечеру его дома не будет. Утешь нас!» Другая дама хлопотала о карьере сына: «Вспоминаю дешперацию прежнюю, хочу снова возиться. Скоро ли сына моего устроите? Не будьте так злы в меланхолии. Писать не могу, муж ревнив. Глаза закрою, и нашу экспрессию наблюдаю. Сыну моему лучше всего в Новотроицком полку быть, близ имений своих…»

— Скушно все, — говорил Потемкин.

Санька с Варенькой при дворе обжились и хотя ума не обрели, но раздобрели и приосанились. Живо восприняв легкость нравов, девицы перестали дичиться, а дядюшка бывал иногда странен и целовал их на софе — под картиной Греза… Санька не была ослепительной розой, но, рослая и грудастая, скоро обрела поступь королевы и некую монументальную величавость. Потемкин не сразу, но заметил, что девка глазами в кавалеров стреляет. Вечером, позвав ее к чаю, он разложил фрейлину на софе и выдрал розгами, — как дядя племянницу. Зареванная, Санька призналась: