По воле судьбы - Колин Маккалоу

Еще один человек, которого Фарсал изменил до неузнаваемости. Он больше не копировал Катона, не каркал, не посматривал на весь мир свысока.

— От всей души прощаю, Фавоний. Брут со мной, он хочет видеть тебя.

— Ах, ты простил и его.

— Конечно. Я не преследую порядочных людей за ошибочные устремления. Я лишь надеюсь однажды увидеть их в Риме работающими на благо страны. Скажи мне, чего ты хочешь? Я дам тебе письмо к Ватинию, и он в Брундизии сделает для тебя все.

— Я хочу, — сказал Фавоний со слезами, повисшими на ресницах, — чтобы больше такое не повторялось.

— Я тоже хочу этого, — искренне сказал Цезарь.

— Да, это можно понять. — Фавоний вздохнул. — Что касается меня, то позволь мне удалиться в Луканию и зажить тихой жизнью. Без войны, без политики, без борьбы, без грызни. Мира, Цезарь — вот все, чего я хочу. Покоя и мира.

— Ты знаешь, куда направились остальные?

— В Митилены, но я сомневаюсь, что они задержатся там. Оба Лентула не выказывали намерения расставаться с Помпеем, а тот как раз перед отъездом получил сообщение, что Лабиен, Афраний, Петрей, Метелл Сципион, Фауст Сулла и еще кое-кто направляются в Африку. Больше я ничего не знаю.

— А Катон? Цицерон? Что с ними?

— О них я не слышал. Но, я думаю, Катон поедет в Африку, когда узнает, что очень многие едут туда. В конце концов, там все лояльны к Помпею. Я сомневаюсь, что ты заполучишь Африку без борьбы.

— Я тоже. Благодарю тебя, Марк.

Обед в тот вечер обед прошел спокойно, присутствовал только Брут. Но на рассвете Цезарь уже был на пути к Геллеспонту. Брут блаженствовал: ему выделили двуколку и расторопного заботливого слугу.

Фавоний выехал за город, чтобы в последний (как он надеялся) раз посмотреть на серебристую ленту римских легионеров. Но видел он только Цезаря, с непринужденной грацией опытного наездника восседавшего на буром, приплясывающем под ним жеребце. Фавоний знал, что, едва колонна удалится от городских стен, Цезарь спешится и пойдет вместе со всеми. Лошади были для боя, парада и разного рода спектаклей. С одной стороны — блеск, величие, мощь, с другой — аскетическая неприхотливость и подлинная, ненаигранная простота! Как эти вещи уживаются в одном человеке? Гай Юлий Цезарь. Ему дано все. Ветер играет редкими прядями золотистых волос, спина абсолютно прямая, сильные, мускулистые ноги. Эталон красоты. Нет, не слащавой, как у Меммия, и не томно-изысканной, как у Силия. Настоящей, мужской. Он — потомок Венеры и Ромула. И кто знает, может быть, и впрямь боги любят его больше всех. О, Катон, не противься тому, чему невозможно противиться! Будет он царем Рима или не будет — решать лишь ему.

Митилены тоже паниковали. Паника распространилась по всему Востоку как результат столь неожиданного, столь ужасного противостояния двух римских титанов. Ибо никто не знал этого Цезаря, разве что по слухам. Все его губернаторства были на Западе, и о тех далеких днях никто не ведал. Митилены знали только, что, когда Лукулл осадил их от имени Суллы, этот Гай Цезарь дрался в первых рядах и завоевал corona civica за храбрость. Ходили также слухи о битве, которой он командовал против сил Митридата у стен города Траллы в провинции Азия, после чего жители Тралл поставили его статую в маленьком храме Победы рядом с местом сражения. Теперь они собрались в храме, чтобы прибраться там, посмотреть, в каком состоянии статуя. И к своему ужасу, обнаружили, что между флагами у основания статуи Цезаря проросла пальма. Это знак великой победы. Знак, что этот человек велик. И Траллы загудели.

Рим господствует уже так давно, что любые его содрогания расходятся трещинами по всем землям. Что теперь будет? Какие порядки? Станет ли Цезарь разумным властителем типа Суллы? Урезонит ли губернаторов-вымогателей, сборщиков налогов и грабителей-заимодавцев? Или, напротив, продолжит их поощрять, как Помпей? Как бы там ни было, но в провинции Азия, совершенно опустошенной Метеллом Сципионом, Лентулом Крусом и Титом Аппием Бальбом, жители каждого острова, каждого города или селения с наслаждением крушили статуи Помпея Великого и ставили вместо них статуи Гая Цезаря, скопированные со статуи в Траллах. А Эфес, объединившись с другими прибрежными городами, заказал знаменитой студии в Афродисиаде большую скульптуру. Ее поставили в центре рыночной площади и на постаменте выбили надпись:

ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ, СЫН ГАЯ, ВЕЛИКИЙ ПОНТИФИК,

ПОБЕДИТЕЛЬ, ДВАЖДЫ КОНСУЛ, ПОТОМОК АРЕСА

И АФРОДИТЫ, НОСИТЕЛЬ БОЖЕСТВЕННОЙ СУТИ

И СПАСИТЕЛЬ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Совершенная чепуха. Особенно в части генеалогии. Но все это было простительно. Провинция Азия просто очень старалась хорошо подготовиться к приходу нового властелина.

В эту атмосферу всеобщей неуверенности и лихорадочных попыток учуять, куда подует ветер, и попал Помпей, когда с двумя Лентулами ступил на причал гавани Митилен. Некогда остров Лесбос присягнул ему и другой присяги пока не давал, однако принимать его, побитого, поджавшего хвост, было и затруднительно, и щекотливо. Впрочем, его прибытие означало, что он еще не согнан с арены и что со временем возможен новый Фарсал. Только сумеет ли он победить? Ведь Цезарь еще не проигрывал сражений. (В большую победу Помпея возле Диррахия теперь никто не верил.)

Однако Помпей достойно справился с ситуацией. Оставаясь в греческом платье, он сказал городским этнархам, что Цезарю свойственно милосердие.

— Только держитесь с ним повежливее, вот и все.

Корнелия Метелла и молодой Секст ожидали его. Печальное воссоединение. Секст бросился к отцу, обнял его и заплакал.

— Не плачь, не плачь, — бормотал Помпей, нежно поглаживая каштановые волосы сына.

Секст был единственным из его детей, унаследовавшим от Муции Терции смуглую кожу.

— Я должен был быть там — с тобой!

— И ты был бы, если бы события не развивались так быстро. Но и вдали от меня ты мне хорошо помогал, оберегая Корнелию.

— Ерунда!

— Нет, вовсе не ерунда, мой мальчик. Семья — это главное достояние каждого римлянина. А жена Помпея Магна — главное достояние Помпея Магна. Так же, как и его сыновья.

— Я больше никогда не оставлю тебя!

— Надеюсь, что так все и будет. Сделаем подношение ларам и пенатам, а также Весте за этот радостный день. — Помпей отпустил Секста, вручив ему свой платок, чтобы тот мог вытереть нос и осушить слезы. — А теперь ступай. Начни писать письмо Гнею. Я вскоре приду и закончу его.

Секст, сопя и комкая платок, вышел, и у Помпея появилась возможность взглянуть на жену.

Та не переменилась. Все такая же надменная, высокомерная, отдаленная. Но серые глаза покраснели, опухли и смотрели на него с искренней болью. Он подошел и поцеловал ей руку.

— Грустный денек, — сказал он.

— Мой отец?

— Полагаю, он в Африке. Со временем мы это уточним. Он не пострадал при Фарсале.