Россия и ее империя. 1450–1801 - Нэнси Шилдс Коллманн

всеохватывающий, «имперский» термин – «российский»), вне этого определения оставались лишь кочевые, менее «цивилизованные» народы; к концу века некоторые авторы даже начали идеализировать кочевников и казаков, «благородных дикарей». Основное внимание России направлялось на покорение народов, а не захват пространства. Как указывает Мартина Винклер, русские даже не выработали ритуалов, связанных с предъявлением требования на территории, вплоть до встречи с соперниками из числа европейцев (испанцами) в Америке – речь идет о начале XIX века. До того физические и ритуальные маркеры, свидетельствующие о государственном завоевании (флаги, церемонии), слабо присутствовали в национальном сознании русских – в отличие от взаимодействия с покоренными народами. В начале XIX века Карамзин, официальный историограф, прославлял Россию в «имперских», а не «национальных», терминах: для него Россия была великолепным сочетанием контроля со стороны российских властей и обширной, этнически разнообразной, изобильной страны.

Ранее мы видели, как русское имперское присутствие выражалось и распространялось визуальными средствами – через архитектуру. В главе 13 говорилось о том, как неоклассическая архитектура проецировала просвещенческий образ империи, объединенной на началах рациональности и порядка, в крупнейших городах Европейской России, тогда как в остальных частях империи это не было выражено так ярко. В некоторых местностях классицизм стал появляться лишь к концу столетия; в Сибири и Среднем Поволжье сохранялось узорчатое нарышкинское барокко, резко контрастировавшее со стилем местных мечетей и других культовых зданий. По мере продвижения России на запад русский имперский стиль смешивался с местными архитектурными традициями или дополнял их. Богатые купцы и гильдии, муниципалитеты, лютеранские и католические приходы, богатые православные монастыри, казацкая знать, другие группы, объединенные корпоративным духом, возводили в западном пограничье барочные и классицистические здания в подражание императорским дворцам. Имперский стиль с его рациональностью хорошо усваивался на новоприобретенных территориях.

Лишь в XIX веке, с подъемом национализма, центральная власть приступила к осуществлению крупных архитектурных проектов, недвусмысленно свидетельствовавших о могуществе России, по всей империи. Р. Уортмен отмечает, что первые шаги в этом направлении начали делаться в 1830-е годы, с возникновением стиля, сочетавшего неоклассические элементы с византийскими и традиционно русскими. Именно он был выбран для монументального Александро-Невского собора (Симферополь, 1829), возведенного в знак активизации российского присутствия. После начала сознательной русификации в 1880-е годы император и его окружение стали внедрять в широких масштабах откровенно русский стиль, включавший луковичные купола и декоративное убранство, свойственное московским и ярославским храмам XVII века. В Петербурге строили громадные неорусские соборы (рис. С.2), разительно контрастировавшие с отчасти барочным, отчасти классицистическим обликом города. Такие же церкви возводились дворянами и великими князьями в их имениях, а владельцами фабрик – в промышленных центрах (Петербург, Иваново-Вознесенск, Гусев во Владимирской губернии), чтобы перед глазами рабочих были образы, напоминавшие о существующем режиме и православной вере.

Рис. С.2. Собор Воскресения Христова в Петербурге (построен в 1883–1907 годах) известен в народе как «Спас на Крови», поскольку он стоит на месте, где Александр II в 1881 году получил смертельное ранение. Это пример архитектуры «русского возрождения», возникшей в конце XIX века, после того как русификация стала частью имперской политики. Пышное убранство и луковичные купола резко контрастируют с европейским, классицистическим обликом столицы. Фото Джека Коллманна

Грандиозные соборы в неорусском стиле становились архитектурными доминантами в административных центрах территорий с нерусским населением, таких как Хельсинки (Успенский собор, 1868), Вильно (Пречистенский собор, 1860-е), Рига (собор Рождества Христова, 1876–1884) и Ревель (Александро-Невский собор, 1894–1900; рис. C.3). Некоторые из этих храмов были названы в честь Александра Невского, небесного покровителя Александра III. В 1880-х годах по всей Эстляндии строились незатейливые приходские церкви в неорусском стиле; в 1890-х годах в Варшаве было возведено почти 20 таких храмов, олицетворявших российское господство. Церкви в русском стиле появлялись также на юге и в более отдаленных областях: в Астрахани (1904), в Кременце (1912) на Украине, близ австрийской границы, в Ялте, морском курорте, где отдыхали члены императорской фамилии (1902). Градостроительные проекты изменяли облик городов с нерусским населением. Примером служит Ташкент, разделенный, по сути, на мусульманскую и русскую части; в последней соорудили огромный Спасо-Преображенский собор (1888) и административные здания, проложили продуманную сеть бульваров, создали несколько открытых пространств. Даже в зарубежных городах – Карлсбаде, Вене, Копенгагене, Порт-Артуре, Иерусалиме – на рубеже веков стали вырастать православные церкви в неорусском стиле, подчеркивавшие национальное своеобразие и уникальность Российской империи.

Рис. С.3. Александро-Невский собор в русском стиле, построенный в 1894–1900 годах в Ревеле (современный Таллинн), резко контрастирует с барочной колокольней (XVIII век) одного из самых древних и значительных храмов города – лютеранского Домского собора, построенного на фундаменте католической церкви XIII века. Фото Джека Коллманна

Но эти попытки примешать к имперской идее русский национализм отстоят на несколько десятилетий от свойственных XVIII веку представлений об империи, которыми мы завершаем наш рассказ. К 1801 году и монархи, и элита обладали космополитическим самосознанием – не противопоставляя русских своим «нецивилизованным» подданным, они отдавали должное всем народам империи, признавая, в соответствии с идеями Просвещения, важность любого человеческого опыта. Сталкиваясь с национализмом в более узком смысле – например, у украинцев и поляков, боровшихся за региональную автономию, – российские монархи без колебаний расправлялись с этими движениями, чтобы сохранять жесткий контроль, всегда скрывавшийся за благообразным фасадом. Последний, разумеется, относился к сфере «воображаемого», был полезным вымыслом, способствовавшим сплочению столь различающихся жителей империи: сплочение достигалось с помощью принуждения, склонения к сотрудничеству и идеологии. Но это «воображаемое» также давало российским мультиэтничным элитам и образованной части населения возможность понять «империю различий», отождествлять себя с ней и участвовать в ее начинаниях.

* * *

Можно утверждать, что становление России как геополитической силы в период между 1450 и 1801 годами обмануло любые ожидания. В XV веке Великое княжество Московское было затерянным среди лесов отсталым государством: отсюда было далеко и до урбанизированной Центральной Европы, и до полосы между Средиземноморьем и Китаем, внутри которой происходил оживленный торговый обмен и возникали империи античного мира и раннего Нового времени. Взлет Москвы произошел на важнейшем для государственного и имперского строительства историческом этапе. Аграрные империи с оседлым населением обрели не только способность завоевывать друг друга, но и – в той части света, где находилась Россия, – возможность занять степные области. Такие действия означали, что скрытые в лесах княжества, участие которых в глобальной экономике до того сводилась к транзиту товаров, могли теперь обогащаться напрямую, контролируя центры торговли и порты на транзитных путях. В случае с Россией речь шла о Волге, портах на Черном и