Влияние морской силы на Французскую революцию и Империю. Том II. 1802-1812 - Альфред Мэхэн

По смерти Питта было сформировано министерство несколько смешанного характера, группировавшееся около его родственника и прежнего сотоварища, лорда Гренвиля, и его постоянного соперника, Фокса. Министерство это продержалось у власти лишь четырнадцать месяцев – период времени, оказавшийся достаточным для того, чтобы дать Наполеону предлог для его Берлинского декрета, но бывший слишком коротким для производства какой-либо коренной перемены в главных началах принятой Питтом политики. С последовавшим же в марте 1807 года падением этого кабинета власть снова перешла в руки преданных личных друзей и политических последователей Питта. Очутясь почти с самого же начала лицом к лицу с угрожающим союзом империй Востока и Запада, заведомой, хотя и скрываемой, целью которого было – поделить между Францией и Россией господство на континенте и докапать Великобританию путем коммерческого ее истощения, министерство это, частью по необходимости и частью по традиции, противопоставило этой комбинации политику, завещанную ему его великим вождем. Колониальные предприятия умножились, так что под конец можно было применить к колониям грустное признание, сделанное раньше Директорией относительно коммерческого флота, а именно, что не осталось уже ни одного судна под враждебным Великобритании флагом. Что касается военного флота, достигшего в 1808 году своей наибольшей численности, то до самого конца борьбы он поддерживался на той же силе, хотя несколько и уменьшился по числу судов. Не будучи в состоянии помешать усилению материальной части французского флота путем производства построек судов в портах Франции, Великобритания продолжала препятствовать его успехам и делала невозможным его снабжение, поддерживая строгое наблюдение за побережьем страны, заставляя его эскадры стоять в портах (т. е. не дозволяя им пользоваться единственным доступным для флота учебным плацем – морем) и, наконец, мешая приведению в исполнение проекта Наполеона усилить свой флот путем насильственного захвата судов, принадлежащих менее значительным континентальным государствам.

Таким образом было обеспечено пользование морем, этим великим общим достоянием и большим торговым трактом. Военный флот неприятеля был нейтрализован, его заграничные базы отрезаны, а его владения сделались рынками и источниками английской торговли. Но для последней было еще мало, что ее движение могло теперь совершаться сравнительно безопасно. Для ее меновых операций были нужны как товары, так и рынки, как производители, так и потребители. Но от последних, как известно, Наполеон старался удалить ее посредством Континентальной системы, которая при участии России могла быть, по его мнению, действительным образом проведена на практике. Министерство Персиваля и Каннинга отвечало на это своими «королевскими указами», действие которых смягчалось практиковавшейся системой частных разрешений и которые имели двоякую цель – продлить сопротивление Великобритании и истощить сопротивление неприятеля; меры эти, однако, лишь воспроизводили в большем масштабе закон 1756 года с изменениями, сделанными в нем в 1798 году Питтом, ради достижения тех же самых целей.

Таким образом, как говорилось уже и раньше—и может быть, даже слишком часто – вопрос разрешился в борьбу выносливости, причем дело шло лишь о том, которая нация дольше выдержит эту смертельную схватку. Это снова заставляет нас рассмотреть, была ли борьба, начатая в 1793 году, такого рода, чтобы она могла быть решена какими-нибудь блестящими мероприятиями полководца, расстраивающими организованную силу обыкновенного врага и вместе с тем уничтожающими в государстве способность сопротивления. Или же не проистекала ли она скорее из возбужденной народной ярости, против которой бесполезны всякие насильственные меры, кроме только истощения? Цели, стремления, возбуждение французского народа – все это достигло высшей степени и заявило требования, с которыми нельзя уже было совладать посредством какого-либо механизма или организации, как бы они ни были искусно сделаны или пущены в ход. Когда движение нации зависит от глубокого воодушевления, охватившего каждого отдельного человека массы, или, вернее сказать, служит лишь простым проявлением этого воодушевления, то этот могучий импульс по самой уже своей распределенности не представляет таких жизненных центров энергии, разрушение которых могло бы вызвать паралич целого. И лишь после того, как за кратким, но непреодолимым периодом страсти вступит в свои права организация, к которой неизменно стремится всякое общественное движение, народ, согласно желанию тирана древности, получает одну шею, которую тогда и можно уже перерубить одним ударом.

Когда появился на сцене Бонапарт, исступление французского народа уже миновало и наступил организационный период, но, с ослаблением напряженности национального возбуждения, в явившейся на его смену несовершенной организации не оказалось достаточной силы, чтобы вынести государственное бремя. Теперь приходилось уже опираться не на равномерное движение миллионов, но лишь на надлежащее действие обыкновенного механизма гражданского управления и армии – механизма в данном случае весьма плохо построенного – и таким образом Франция открыла теперь для атак своих врагов те жизненные пункты, с разрушением которых прекращается всякое сопротивление. Военные неудачи и истощение вследствие плохого управления привели было ее в 1795 и затем снова в 1799 годах к последней крайности, но оба раза ее спас Бонапарт.

Этот великий вождь и организатор не только принес с собой победу и исправил правительственный механизм, но еще дал также и центр, вокруг которого могли снова группироваться народный энтузиазм и доверие. Он стал не только выразителем национального единства, но еще и настоящим воплощением тех домогательств и агрессивных стремлений, которые в первые дни революции сплачивали французов воедино, но впоследствии рассеялись и пропали из-за неимения определенной цели и недостатка в мудром руководительстве, что могло быть дано только великим вождем. Под его искусным руководством высокие чувства первых революционеров сделались крылатыми словами, обеспечивавшими его господство над воображением и энтузиазмом народа, снова готового, как один человек, следовать за ним по его завоевательному пути. Меттерних удачно выразился, сказав, что для него Бонапарт был простым лишь воплощением революции.

С этими двумя фазисами того же самого состояния Европе и приходилось иметь дело в промежуток времени между 1793 и 1814 годами. В одном случае был народ, объединенный общностью страсти и целей, в другом – тот же народ, сплоченный для общего дела покорностью воле монарха, не встречавшего, по-видимому, себе препон ни в мирном совете, ни на поле битвы. Привязанность подданных вскоре же, правда, оставила его, за исключением лишь войск, опираясь на силу которых он и правил, но результат был все тот же. Вся энергия нации суммировалась в одном могучем импульсе – сперва непосредственном, а затем искусственном – который в течение первой половины наполеоновской карьеры направлялся с несравненной энергией и мудростью.

Такого рода сочетание представляется на время непреодолимым, как это и доказывал европейский континент в течение долгих и тяжелых годов. Неограниченная власть, сосредоточенная сила, центральное положение, необычайная проницательность и энергия – все это соединилось вместе, с тем чтобы обеспечить Наполеону блестящие успехи, составляющие достояние истории. Продолжительность и прочность результатов этой поразительной карьеры зависели, однако же, от стойкости французского народа и упорства сопротивления. Впрочем, последнего в сущности не было уже на материке. Оно, конечно, продолжало существовать в скрытом состоянии, так как сердца людей разрывались от той тирании, которую они испытывали, но всякое видимое противодействие исчезало перед силой и гением великого завоевателя. Государства не смели довериться друг другу и не могли действовать сообща; и люди молча терпели с сокрушенным сердцем.