Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева

Польша тем временем продолжала активные переговоры с противниками России. «Могли бы они думать и делать для своего добра, что хотят, но без грубости для России»[1459], — писал Потемкин направлявшемуся в Варшаву новому послу Я. И. Булгакову. «Генерально вся нация противу нас поднята двумя дворами (прусским и английским. — О. Е.)»[1460]. Не обрадовали Екатерину и заявления, сделанные на сейме Игнатием Потоцким. Граф предлагал «воспользоваться дружбой Пруссии для увеличения могущества Польши». Согласно информации, которую получала императрица, проект Потоцкого состоял в том, «дабы сделать прусского короля королем польским и соединить Пруссию с Польшей»[1461]. «Пруссаки, по введении своего наследника, сядут нам на шею»[1462], — писал ей Потемкин.

Не менее интересные события развивались в приграничном турецком городе Систове, где по инициативе Пруссии собрался дипломатический конгресс из представителей Пруссии, Англии, Голландии, Австрии и Турции для выработки условий мирного договора. Турция, фактически уже понесшая поражение от России, не соглашалась ни на какие уступки по сравнению со своими требованиями в начале войны, поскольку чувствовала за собой мощную поддержку европейских покровителей. В таких условиях Потемкин намеревался просто игнорировать конгресс, созванный специально для дипломатического давления на Россию.

«Глупый мир лучше глупой войны»[1463], — уговаривал Екатерину через Гримма принц Генрих. «Армия [прусская] с боевыми припасами и обозами может к концу месяца выступить в поход; по крайней мере, сделает прогулку в Силезию». Внешняя невозмутимость императрицы была достойна Муция Сцеволы. «Бранденбургские пески останутся песками, но при первой войне все остальное улетучится в дым», — отвечала она. И позднее: «Систовским миром они (противники России. — О. Е.) еще не разрешились, хотя и носятся с ним уже более девяти месяцев; долго же детище их заставляет себя ждать! А как бы не случилось еще и выкидыша!»[1464]

Однако реальным ответом на конгресс в Систове могла стать только весомая военная победа. Поэтому командующий дал согласие на предложенный Суворовым штурм наиболее сильной турецкой крепости в устье Дуная — Измаила[1465]. 11 декабря в результате восьмичасового кровопролитного боя Измаил пал. Потери турецкой стороны были громадны — 26 тысяч человек. Русская армия лишилась десяти тысяч человек убитыми и ранеными, в том числе четырехсот офицеров из 650 участвовавших в штурме.

Известие о падении Измаила достигло Петербурга рано утром 29 декабря 1790 года и было встречено ликованием[1466]. В тот же день Екатерина приказала «отправлять молебствие с большою пушечною пальбою». Это показывает, что императрица сразу же по достоинству оценила случившееся. Однако ответное письмо Потемкину датировано лишь 3 января. Обычно в подобных случаях Екатерина бралась за перо немедленно. Почему же теперь она промедлила пять дней?

Ответ может показаться неожиданным. Падение Измаила было слишком важным событием, чтобы спешить с его оценкой. Екатерина предпочла дождаться первой официальной реакции европейских покровителей Порты и только потом высказать свое мнение об «измаильской эскаладе». 2 января при дворе состоялось заседание Государственного совета, на следующий день утром императрицу посетил великий князь Павел Петрович, с которым она около часа беседовала наедине[1467]. Лишь после этого Екатерина направила в Яссы письмо, содержавшее чрезвычайно важную для ее корреспондента информацию о поведении Пруссии и Англии: «Оба двора здесь уже сказали, что не настоят более о медиации». Это была большая дипломатическая победа, она возбудила новые надежды на скорый мир. «Я думаю, что теперь последует смена визиря, — рассуждала Екатерина, — а при сей откроется тебе случай… трактовать о мире безпосредственно». «Что Небу угодно, то и будет, — писала императрица Гримму. — …бьюсь об заклад чем хотите, что, не смотря на Ge и Gu и всю их шайку, кавалер Селим первый вытащит свою обезьянью лапу из огня, где его заставляли не каштаны жарить, а жечь города и терять провинции»[1468].

Казалось, Порта, наконец, осталась один на один с Россией, покинутая своими тайными союзниками и покровителями. «При случае дай туркам почувствовать, как король прусский их обманывает, то обещая им быть медиатором, то объявить войну нам в их пользу… — просила императрица Потемкина. — Все сие выдумано только для того, дабы турок держать как возможно долее в войне, а самому сорвать где ни на есть лоскуток для себя»[1469].

Светлейший князь предпочитал не обольщаться относительно быстрого заключения мира. Он считал, что изменение позиций Пруссии далеко не так кардинально, как можно было заключить из слов немецких дипломатов в Петербурге. Еще в конце декабря 1790 года он получил копии донесений М. М. Алопеуса из Берлина, в которых посол рассказывал о встрече с любимцем короля бароном И. Р. фон Бишофсвердером, главой берлинских иллюминатов. Фаворит Фридриха Вильгельма II заверил «русского брата», что Пруссия вовсе не желает войны, но, связанная договорными обязательствами с Турцией, будет вынуждена ее начать, если Россия не пойдет на уступки[1470].

Принц Генрих, сам не чуждый братства вольных каменщиков, проклинал новое поколение масонов, обступившее короля. Он считал, что именно их происками Пруссия поставлена на грань разорения. «У вас есть ваши шляпных дел мастера, — писал он Гримму о революционных депутатах во Франции. — …У нас есть свои иллюминаты, свои иллюминаты и еще раз свои иллюминаты… Пруссия теряет во всех отношениях. Казна ее тратится без выгоды для нее. Уважение: но кто станет уважать рабов Англии? Войско: но военных без повода и причины гоняют из одного места в другое, тогда как ни по каким человеческим расчетам нельзя предвидеть для них ни славы, ни выгоды». Гримм вынужден был утешать старого друга: «Кто может расчесть и подчинить законам логики легкомысленные и извилистые пути иллюмината?»[1471]