Вечера в древности - Норман Мейлер

Тут моя мать крайне самоуверенно прервала его. «Я могу вынести любое предлагаемое тобой описание, — сказала она, — поскольку любящая женщина готова отдать себя без остатка. И не заблуждайся, Нефертари, независимо от того, как бы Она могла презирать это чувство, испытывала к тебе совершенно неодолимое влечение. Но мне невыносима мысль о той хижине, что Она избрала. — Здесь моя мать начала дрожать. — Чтобы лечь в такую грязную постель! Что могла бы Она сказать волосам на Своей собственной голове?»

Ответил Ей, однако, не Мененхетет, а Птахнемхотеп. Обнимая ее за плечи, будто она уже была Его Супругой, Он сказал: «В те пять дней простые люди в предусмотренных случаях заходили во Двор Великих либо смешивались со знатью в толпах, собиравшихся на берегу реки. Раз Празднество Празднеств должно было наделить Фараона новой силой, то не только Боги, но и звери, и люди Египта, растения, изделия ремесленников должны были пройти перед Ним, и даже насекомые. Верно ли это, Мененхетет?»

«Верно. В обычный день человек не чувствовал себя вельможей, если хоть одна вошь угнездилась в его доме, и, разумеется, не было места чище Дворца. Даже там, где жили наши слуги, были диваны, на которые могла присесть Принцесса. Однако во время Празднества все было по-другому. Говорю тебе, Хатфертити, что ты никогда не знала Божественного Торжества и потому не можешь этого понять. В те несколько дней считалось признаком добродетели, пусть всего лишь на час, оказаться зараженным чуждыми тебе созданиями. Это показывало, что ты глубоко проникся суждениями Маат и общаешься с народом. По случаю такого великого события даже ты с гордостью переносила бы присутствие паразитов».

«Никогда, — сказала моя мать и взяла Фараона за руку. — Никогда — уверяю тебя. Я не смогу лечь, даже с дорогим мне возлюбленным, в постель с паразитами».

«Нам осталось подождать всего двадцать три года, и мы узнаем, изменилась ли ты», — рассмеялся мой Отец, но она передернула плечами: «Никогда. Странно, пока ты не рассказал нам об этом, я думала, что Нефертари во многом похожа на меня».

«И похожа, и непохожа, — сказал Мененхетет. — В конце концов, это и отличает Царицу — способность быть выше Самой Себя». Когда моя мать бросила на него гневный взгляд, чего раньше на моей памяти не бывало, — он выдержал ее взгляд, и после затянувшегося молчания он заговорил первым:

«К тому времени, как я проснулся, мы уже давно вступили в утро последнего дня Торжества. Я чувствовал слабость из-за выпитого, излишеств, горячих ванн и недосыпа, но был трезв и потому ощущал себя отделенным от остальных, начавших напиваться снова. Подобно прибою Великой Зелени, воздух этого последнего утра, казалось, был напоен волнением, и даже жрецы ходили одурманенные. Во Дворе Великих все перемешались, а из города доносились звуки праздника вместе с известиями о драках во многих кварталах. Этим утром на Своей колеснице во главе Своих лучших воинов, а также первых отрядов Своего войска в Фивы вернулся Аменхерхепишеф, неся весть о еще одной успешной осаде, предпринятой против ливийцев, — пали стены еще одного города! — и народ принимал Его как Фараона. Так говорили мне со всех сторон, и Его людей можно было видеть входящими во Двор Великих, а некоторые даже молились перед храмами Богов своих номов, или перед сирийскими алтарями, или нубийскими хижинами, внутри которых пребывала невесть какая дрянь. Самые грязные головорезы из Его Войска молились больше всех, а Его Стража повсюду попадалась на глаза с женщинами — не хотел бы я в то утро быть богатым торговцем, имевшим красивую жену.

Как же любили жители города этого Принца! Я же, словно, стоит Ему увидеть мое лицо, моя близость с Его матерью откроется, старался, чтобы нас разделяли люди и площади Двора Великих, и стремился избегать тех мест, где был Он — о чем мне сообщали счастливые крики приветствий. Я был так измотан, что стал даже подозревать, что Он снова говорил обо мне со своими военачальниками, потому что взгляды, которые Его Стража бросала на меня, стали еще более злобными, чем раньше.

В полдень в ходе Его Божественного Торжества началась Коронация Усермаатра, хотя я не уверен, что был способен следить за всем этим. Кажется, она продолжалась большую часть дня, вплоть до Общего Ужина вечером, когда мы наконец отпраздновали окончание Торжества священными обрядами и множеством развлечений, последовавших за играми и состязаниями, которые проводились днем. Помню, что многие спорили на деньги во время гонки четырех стад быков (которых называли Канопами) и их пастухов (Четырех Сыновей Хора)! Мы подбадривали их криками: „Давай, Хеп! Быстрее, Туамутеф!" Не знаю, было ли тому причиной известие о том, что войска Аменхерхепишефа весь день будут прибывать в город, но в воздухе висело и богохульственное: „Кнутом его, Амсет!" Наблюдая, как быки четыре раза обегали внешнюю стену Горизонта Ра, я также покатывался со смеху. Я снова начал пьянеть. Повсюду музыканты дули в трубы прямо в уши прохожих, раздавался нежный перебор струн, безумный звук цитр, а у реки и на каждом сборище на больших улицах плясали танцоры. На площадях с фонтанами и даже во Дворе Великих народ развлекали борцы и жонглеры.

Однако посреди всего этого, как я сказал, Усермаатра был коронован, и это я не совсем понимаю, так как Его Коронация проходила во время многих торжественных обрядов, снова и снова, и Он уже был коронован и в предшествовавшие дни».

«Расскажи Мне, — сказал Птахнемхотеп, — о той, которую ты видел, а Я объясню ее предназначение».

«Если я попытаюсь описать ритуал, который Тебе и Твоему Предку известен лучше, чем мне, то должен заметить, что, как Ты понимаешь, это событие очень взволновало меня. Ибо когда Усермаатра вышел в тот день из Тронного Покоя, у собравшихся, среди которых был и я, перехватило дыхание. Я услышал, как человек, стоявший рядом со мной, прошептал своей жене: „Он сияет, как солнце". Когда Он уселся в Свой Паланкин, за ним последовала свита из Его Принцев и Принцесс, и многие из них несли на длинных шестах штандарты Бога. Процессия покинула Двор Великих. Впереди шли жрецы, возжигая благовония. Именно тогда, под крики приветствий размеренным шагом подошел Аменхерхепишеф и, дойдя до Золотого Чрева, подставил плечо под передний конец правого шеста. Его лицо таким образом оказалось впереди лица Его Отца, и пока Усермаатра несли от площади к площади через Двор Великих на встречу с Богом Мином, рукоплескания собравшихся встречали Их обоих — Фараона и Сына.

Затем этого Мина извлекли из Его святилища и также понесли в паланкине — множество жрецов у каждого шеста. Другие обмахивали Бога опахалами и бросали перед ним букеты цветов. Бог Мин и Славный и Великий Бог Рамсес Второй сошлись на помосте, воздвигнутом на поверхности Двора, и перед Ними разбрасывали и воскуряли благовония, а когда открылись ворота Быка Аписа, над толпой собравшихся взметнулся наш общий крик приветствия. Из ворот появилось животное, и оно походило на Быка Небес. Его рога были позолочены, и он был так же прекрасен, как Усермаатра. Он стоял один и не желал приблизиться. Не знаю, быть может, причиной тому был присущий быкам запах, но мой нос ясно различил благоухание свежескошенной травы на поле ранним утром. В моих глазах стояли слезы. Я думал о сорока женщинах, которые подняли свои одежды перед быком Аписом, прежде чем Нефертари открыла мне Свои бедра, и я вновь желал Ее с такой страстью, что начал опасаться, что мое томление войдет в быка и возбудит его. Но в то утро, как я вскоре смог убедиться, животному дали специальные травы, чтобы унять его ярость, и после первого взрыва рукоплесканий всех этих людей при виде его он не проявил злобы, но вел себя как ручной и присоединился к процессии жрецов, которые подвели его к Усермаатра. Теперь быка и нашего Славного и Великого Бога представили Мину, Которого Его жрецы открыли для обозрения, растворив дверцы Его паланкина. Оттуда Мина очень бережно пересадили на небольшой трон, где Он стал видим уже всем, но солнце сияло на Нем так ярко, что невозможно было разглядеть ни Его черт, ни Его тела — лишь одно Его сияние. Все ахнули, а Усермаатра прикрыл рукой глаза. При виде Мина, подобного золотому огненному шару, бык издал стон.