Геносказка - Константин Соловьев

— Эффектно, — нехотя обронила Гретель, косясь на брата. — Но слишком театрально. Не обязательно было пытаться произвести на меня впечатление. Это твое «несет псиной»…

Она поморщилась. Так невозмутимо, точно речь шла о неудавшемся карточном фокусе. Гензель не удержался, ухмыльнувшись.

— Чего плохого в театре? К тому же это не меня сгубила любовь к паршивым декорациям!

На то, чтобы засыпать порох и забить пыжи, у него ушло полминуты. Очень долгие полминуты, тянувшиеся бесконечно, несмотря на подгоняющие их быстрые удары сердца. Наконец мушкет был вновь заряжен. Гензель поправил его, проверил, легко ли выходит из ножен кинжал, и шагнул в сторону темного проема. Гретель устремилась было за ним, но вынуждена была остановиться, когда остановился он.

— Извини, сестрица, но тебе туда вход заказан.

Прозрачные глаза полыхнули прозрачным же огнем, по сравнению с которым пламя, унесшее жизнь незадачливого Антропоса, могло показаться едва теплым. А вот голос, напротив, был ледяным.

— Позволь напомнить тебе, братец: там, за дверью, склад, битком набитый генетическими зельями. А я, если ты помнишь, геноведьма.

— Со своей стороны могу напомнить, что там — три опытных убийцы, — сказал Гензель. — Каждый из которых, подозреваю, может дать мне изрядную фору. Или ты хочешь, чтобы мне пришлось следить еще и за твоей собственной головой?

Плечи Гретель поникли.

— Там тысячи пробирок, — все еще упрямо сказала она. — А ты ни черта не понимаешь в них.

— Мне и не надо, — легко ответил он. — Я обещаю, что постараюсь ничего не разбить. А если и разобью… Едва ли ты отругаешь меня, как в детстве, когда я случайно разбивал твои колбы.

— Если ты что-то разобьешь, никто уже не будет никого ругать, — обронила Гретель.

— Ты будешь самым ворчливым головастиком на свете, — пробормотал он. — Единственное, что мне надо знать, сестрица, — это что располагается дальше. Не хотелось бы принимать бой на незнакомой территории.

— Длинный тоннель, метров пятьдесят. А дальше старая заброшенная лаборатория. И в ней саркофаг.

— Никогда не видел саркофагов. На что он похож?

— На стеклянный купол. Он полностью герметичен, все образцы хранятся там. А еще там бронированная многотонная дверь, которая закрывается лишь снаружи. Если тебе удастся запереть их всех внутри саркофага…

— Не уверен, что они предоставят мне такой шанс. Только не Бруттино. Будут какие-нибудь рекомендации, кроме как стараться не бить посуду?

— Кажется, ты недостаточно серьезно относишься к этому, братец. Не страшно, если пробирка разобьется внутри запечатанного саркофага. Но если снаружи…

— Да понял я.

Гензель ступил в темный проем. Холодный сквозняк нес запах потревоженной пыли. И еще крови. Свежий, будоражащий, пьянящий запах. Акула внутри Гензеля беспокойно заворочалась.

Остановился он лишь раз, когда услышал голос Гретель:

— Братец…

— Чего?

— Пожалуйста, не стань головастиком.

16

Тоннель закончился на удивление быстро. Это были самые короткие пятьдесят метров в жизни Гензеля. И самые тревожные. Беспокойные мысли обжигали его, то и дело прикасаясь к сознанию ядовитыми медузами.

Они все еще там, Бруттино, Синяя Мальва и Перо. Они не ушли, хотя времени у них было в избытке. Почему? Уж не потому ли, что еще не сочли свое представление законченным? Может, он сам, Гензель, является необходимым действующим лицом для последнего акта?

От последней мысли нехорошо похолодело в животе, будто подземный сквозняк, не встречая сопротивления, проник прямиком в полость тела.

Бруттино, без сомнения, хитер и ловок. И времени у него было более чем достаточно. Он мог успеть обчистить коллекцию папаши Арло, оставив лишь пустые полки, и раствориться в Вальтербурге со своими подручными. Однако не сделал этого. Словно насмехаясь, остался на месте преступления, замаскировав следы вторжения и похитив папашу Арло. Что это, холодная нечеловеческая логика? Или простое желание мести?

Гензель сплюнул на каменный пол. Уже скоро он это узнает. Главное, чтобы не подвело тело. Постаревшее, давно утратившее юношескую силу, оно едва ли годилось, чтобы столкнуться с тремя опытными головорезами одновременно. Оно может дать слабину — как раз в тот момент, когда это непозволительно. Глупо на него пенять, это тело помогало Гензелю три десятка лет, но при всех своих достоинствах у него был существенный изъян — оно было человеческим. Любые человеческие ткани стареют и утрачивают эффективность. Снижается выносливость, понижается темп метаболизма, падает скорость нейронной реакции. По меркам Гунналанда, он, тридцатипятилетний, давно был стариком. Что он противопоставит трем юным, знающим себе цену хищникам, прямиком сошедшим с забрызганной кровью арены? Кроме своего акульего упрямства да порядком поредевших зубов?..

Когда Гретель говорила о старой лаборатории, Гензель представлял подобие ее собственного вальтербургского рабочего кабинета. Небольшое помещение, уставленное сложной и зловещей геномагической техникой. Блестящие ртутью змеевики, пыхтящие автоклавы, тонкие прозрачные жилы гибких шлангов, равномерный рокот вытяжных шкафов…

Лаборатория, обнаружившаяся за фальшивым камином, едва ли выдерживала подобное сравнение. Она давно пребывала в запустении, но не в обычном для забытых вещей запустении, от которого все покрывается налетом пыли, а в ином, навевающем мысли об окоченевшем, позабытом всеми трупе.

Лаборатория давно была мертва. Сушильные шкафы выглядели гигантскими надгробиями, занесенными тысячелетним слоем праха. Резиновые кожухи электропечей и термостатов полопались от времени, превратившись в лохмотья. Высокие, как колокольни, смесители покосились и во многих местах потрескались. Даже пузатые чаны центрифуг выглядели проржавевшими касками, внутри которых не осталось ничего, кроме мелкой трухи. Стенды с неизвестной Гензелю аппаратурой слепо смотрели на него навеки погасшими индикаторами. На полу валялись брошенные грудой ржавые баллоны вперемешку с опустошенными контейнерами и пробирками.

Кладбище геномагического оборудования. Настоящий некрополь. Неудивительно, что папаша Арло предпочитал свою ржавую шарманку, — у него не хватило бы жизни, чтобы привести в порядок здешний инструментарий.

Тем диковиннее на фоне этого запустения выглядел саркофаг.

Он походил на перевернутую хрустальную чашу, причем такого размера, что ею без труда можно было вычерпать небольшое озеро. Только кто-то вместо этого положил ее вверх дном прямо посреди лаборатории. Ее прозрачные своды казались обманчиво хрупкими, но Гензель чувствовал, что, даже если разрядит в стену саркофага все три ствола, едва ли добьется хотя бы маленькой отметины. Тот, кто строил этот саркофаг, знал, что его своды должны выдержать любой штурм.

Внутри стеклянной полусферы видны были тускло блестящие стойки, стоящие ровными рядами, что-то вроде непомерно хитрых вешалок с металлическими зажимами. Некоторые из них, как сразу разглядел Гензель, были пусты, в других виднелись головки пробирок. И вновь вернулся неприятный холод в животе — пустых гнезд было на удивление много. Больше, чем должно было быть.