Сын цирка - Джон Ирвинг

— Разумеется, я тоже буду скучать. Особенно без наших маленьких бесед, — ответил брат-близнец Дхара.

В аэропорту после обычного комплекса проверочных мероприятий, после слов прощания они даже обнялись, и доктор следил за Мартином с большого расстояния. Он даже зашел за барьер полицейской службы, чтобы видеть Миллса. Трудно сказать, что привлекало к бывшему миссионеру всеобщее внимание. Может быть, его бинты или сходство в Дхаром, которое одним наблюдателям бросалось в глаза, а другие его просто не замечали. Доктор еще раз сменил Мартину бинты, минимально прикрыв рану на шее, а покалеченное ухо оставил вовсе незабинтованным. Хотя выглядело оно ужасно, но в основном уже зажило. Рука все еще была обмотана бинтом. Жертва нападения шимпанзе подмигивал и улыбался всем, кто на него пристально смотрел. Улыбка казалась естественной, она не была усмешкой Дхара. Тем не менее бывший миссионер впервые напомнил ему загнанное животное.

В конце любого фильма об Инспекторе Дхаре актер всегда удаляется от камеры. Фарук почувствовал, что его трогает вид Миллса — то ли потому, что он все больше напоминал ему Джона Д, то ли потому, что Мартин умилял его сам.

Джона Д нигде не было видно. Доктор Дарувалла знал, что обычно актер садился в самолет одним из первых, однако продолжал искать его глазами. С эстетической точки зрения его бы разочаровало, если бы инспектор Дхар и Мартин Миллс встретились в очереди контроля службы безопасности. Сценарист мечтал, чтобы близнецы увиделись только в самолете, идеальный вариант — чтобы они уже сидели на своих местах.

Пока бывший миссионер стоял в очереди, проходил сквозь толпу вперед и затем снова ждал, он выглядел почти нормальным человеком. Что-то патетичес-кое просматривалось в том, что на гавайскую рубашку он надел легкий черный костюм из ткани для тропиков. В Цюрихе ему придется купить нечто более теплое. Внушительная стоимость такой покупки побудила Даруваллу вручить ему несколько сотен швейцарских франков в последнюю минуту, так, чтобы у Мартина не оставалось времени отказаться он денег.

Пока Миллс ожидал в очереди, его привычка закрывать глаза казалась малозаметной, но немного странной. Когда очередь замирала, Мартин прикрывал глаза и улыбался. Когда очередь продвигалась вперед, Мартин двигался вместе с ней с видом отдохнувшего человека. Фарук понимал, что делает этот чудак: он еще раз проверял, есть ли статуя Христа на автомобильной стоянке.

От этих духовных упражнений бывшего иезуита не могла оторвать даже толпа рабочих-индийцев, возвращавшихся их стран Персидского залива. Мать Фарука, Мехер, обычно называла их толпой «возвращенцев из Персии», однако они-то ехали из Кувейта — со связанными по двое или по трое раздутыми от вещей чемоданами, надувными матрацами, с пластиковыми пакетами через плечо, грозившими разорваться от бутылок виски, наручных часов, баночек крема после бритья и карманных калькуляторов. Некоторые даже своровали столовые приборы из салона самолета. Такие рабочие ездили на заработки иногда в Оман, Катар или Дубай.

Во времена Мехер «возвращенцы из Персии» несли в руках золотые слитки или по крайней мере один-два золотых соверена. Фарук предположил, что вряд ли они теперь привозят домой золото, поскольку напиваются уже в самолете. Даже толчки наиболее бесцеремонных «возвращенцев из Персии» не заставили Мартина Миллса открыть глаза и не стерли с его лица улыбку. В его душе царил полный порядок, поскольку Иисус все еще находился на автомобильной стоянке.

Все оставшиеся до отъезда дни доктор будет завидовать ему — когда он закрывал свои глаза, перед его внутренним взором не возникала такая жизнеутверждающая картина. Он не видел ни Иисуса, ни автомобильной стоянки. Он рассказал Джулии, что страдает от сна-наваждения, не повторявшегося со времен его первого отъезда из Индии в Австрию. Старый Ловджи сказал ему, что такой сон обычно видят подростки: когда ты вдруг оказываешься голым в общественном месте. Давным-давно субъективно мыслящий отец Фарука предложил и другую интерпретацию.

— Это — сон нового иммигранта, — объявил он. Сейчас Фарук готов был с ним согласиться. До этого он много раз уезжал из Индии, однако впервые покидал страну, где родился, чувствуя, что это навсегда. Никогда не было у него такой уверенности.

Большую часть своей взрослой жизни он прожил в дискомфорте, особенно в Индии, ощущая, что он не настоящий индиец. Как теперь станет он жить в Торонто, зная, что по-настоящему не ассимилировался там? Доктор — гражданин Канады, но он-то не канадец. Никто лучше Фарука не знал этого. Не канадец и не будет им.

— Иммигранты остаются иммигрантами всю свою жизнь! — сказал старый Ловджи, и это отвратительное высказывание будет всегда преследовать Фарука. Когда кто-либо это утверждает, ты можешь с ним не согласиться, однако такое утверждение уже не забудешь. Некоторые мысли настолько сильно пускают корни в сознание, что обретают облик видимых объектов и настоящих вещей. Например, это оскорбление на расовой почве, а также связанная с ним потеря личного достоинства. И еще многие особенности отношения к нему англосаксонцев в Канаде заставляли Фарука чувствовать себя на периферии общества. Это мог быть просто злой взгляд, угрюмое выражение лица при самом обычном обмене взглядами, это проявлялось в том, как изучали подпись на твоей кредитной карточке, словно она могла не совпасть с твоей подписью. Взгляд того, кто давал тебе сдачу, всегда задерживался на твоей развернутой ладони, потому что она была другого цвета. Это отличие оказывалось почему-то больше, чем то, которое реально существовало у всех как само собой разумеющееся: ведь цвет ладоней у всех отличался от цвета кожи рук. Тогда и напоминало о себе высказывание Ловджи: «Иммигранты остаются иммигрантами всю свою жизнь! ».

Когда в «Большом Королевском цирке» Фарук впервые увидел, как Суман шла вниз головой под куполом, он не мог поверить, что она способна упасть, настолько она была изумительна, а шаги ее точны. Потом как-то он увидел актрису в боковом отделении главного шатра перед выступлением Его удивило, что женщина не разминает свои мускулы, даже не двигает ногами. Она стояла совершенно неподвижно. Решив, что женщина сосредотачивается, Дарувалла не хотел, чтобы Суман заметила его.

Когда Суман повернулась в его сторону, Фарук обнаружил, что она действительно сосредотачивалась, поскольку артистка его не узнала, хотя всегда была с ним приветлива. Женщина смотрела мимо и даже сквозь него. Свежее пятнышко красного цвета на лбу между глазами оказалось немного смазано. Его целостность нарушала едва заметная черточка, но увидев ее, Дарувалла вдруг понял, что Суман смертна. С этого момента Фарук уже знал: она может упасть. После этого он уже никогда не мог расслабиться, пока Суман выполняла свой номер. Если бы когда-либо он узнал, что Суман упала и разбилась, Дарувалла представил бы ее лежащей в грязи с размазанной красной точкой на лбу. Именно такого рода отметиной и стало высказывание Ловджи: «Иммигранты остаются иммигрантами всю свою жизнь! ».

Доктор Дарувалла не мог расстаться с Бомбеем так же быстро, как это сделали близнецы — уходящие на пенсию киноактеры и бывшие миссионеры уезжают из города быстрее хирургов, имеющих плановые операции и выздоравливающих пациентов. Что же касается сценаристов, то и они, как и обычные писатели, должны позаботиться о завершении каких-нибудь незначительных маленьких делишек.