Пропавший лайнер : фантастические произведения [сборник] - Гарри Гаррисон

— Давно ждете? — спросил он у старика, который с хмурым видом сидел на стуле с противоположной стороны его стола.

— Вы сами спросили, доктор. Я никогда не стал бы жаловаться, но…

— В таком случае, не стоит сейчас начинать. Вставайте, расстегните рубашку и позвольте мне заглянуть в записи. Грэйзер, я вас помню. Вам подсадили зародыш почки, не так ли? Как вы себя чувствуете?

— Погано, другого слова не подберешь. Аппетита нет совсем, замучила бессонница, а если иногда и удается заснуть, то каждый раз пробуждаюсь в холодном поту. А кишечник! Вы только послушайте, что происходит с моим кишечни… а-а-ах!

Ливермор шлепнул холодным кружком стетоскопа по голой груди Грэйзера. Пациенты любили доктора Ливермора, но терпеть не могли его стетоскоп и уверяли, что он специально охлаждает его перед тем, как выслушивать больных. Они были правы. В кружок стетоскопа была встроена термоэлектрическая охлаждающая пластина. Ливермор был глубоко уверен в том, что это давало пациентам повод для глубоких раздумий.

— М-м-м-м… — протянул он, нахмурившись, хотя сквозь трубки, вставленные в уши, до него не доносилось ни звука. Уже много лет назад он залепил стетоскоп воском. Систолические и диастолические шумы мешали ему сосредоточиться, к тому же ему вполне хватало того, что он слышал в своей собственной груди. Кроме того, все, что ему требовалось, имелось в записях, так как диагностические машины делали эту работу намного лучше, чем когда бы то ни было удавалось ему. Он пробежал глазами разграфленные листы.

— Застегните рубашку, сядьте и прямо сейчас примите пару вот этих таблеток. Это как раз то, что нужно при вашем состоянии.

Он вытряхнул две большие красные сахарные пилюли из пузырька, который извлек из ящика стола, и указал на пластмассовый стаканчик и графин с водой. Грэйзер нетерпеливо протянул руку за таблетками: еще бы, ведь это было настоящее лечение. Ливермор нашел самые последние рентгеновские снимки и засунул их в проектор. Изумительно. Новая почка росла, и уже напоминала по форме небольшую фасолину. Конечно, она казалась совсем крошечной рядом со старой почкой, но не пройдет и года, как они сравняются в размере. Наука превозмогла все или, по крайней мере, почти все; он со стуком бросил папку на стол. Утро сегодня выдалось трудным, и даже операция, которую он провел после обеда, не помогла ему расслабиться, как это бывало обычно. Старики, АК, такие же люди, как и он сам, — они ценили друг друга. Он получил степень доктора медицины очень и очень давно — вот и все, что они знали о нем. Иногда он задавался вопросом, ассоциировался ли он в их представлении с тем доктором Рексом Ливермором, который руководил эктогенетической программой. Если, конечно, они слышали хоть что-нибудь об этой программе.

— Большое спасибо вам за пилюли, док. Не могу больше выносить всех этих уколов. Но мой кишечник…

— Да плюнуть на ваш кишечник и растереть. Он ничуть не старше моего собственного и находится в таком же прекрасном состоянии. Вам просто скучно — и отсюда все ваши недомогания.

Грэйзер одобрительно кивнул в ответ на эти обидные слова — они хоть как-то привлекли его внимание на фоне совсем уж бессмысленного существования.

— Скучно, вот-вот, док, вы как раз в самую точку угодили. Те часы, которые я провожу сидя на горшке…

— Чем вы занимались до того, как вышли на пенсию?

— С тех пор прошло так много времени.

— Не настолько много, чтобы вы не смогли этого вспомнить. Ну, а если не сможете, то, что ж, это будет всего лишь значить, что вы слишком стары для того, чтобы впустую тратить на вас продовольствие и предоставлять вам место. В таком случае нужно будет извлечь ваш мозг из черепушки, переложить в банку и наклеить ярлык: мозг, пораженный старческим слабоумием.

Грэйзер захихикал; если бы те же самые слова произнес кто-нибудь помоложе, то он, скорее всего, раскричался бы.

— Я сказал, что это было давно, но не говорил, что забыл. Я был художником. Не из тех, что творят произведения искусства, а художником по интерьерам. Занимался этим делом восемьдесят лет, пока меня не вышвырнули из союза и не заставили выйти на пенсию.

— И как вы, прилично разбирались в этом деле?

— Лучше всех. Теперь у них вовсе не осталось художников.

— Легко могу в это поверить. А вот мне чертовски надоел не то белый, не то желтый цвет этого вечного суперпластика, которым отделаны стены моего кабинета. Как вы думаете, сможете вы перекрасить его для меня?

— Вряд ли на этот материал ляжет краска.

— А если я найду такую, которая ляжет?

— Я к вашим услугам, док.

— На это потребуется некоторое время. Уверен, что вы не собираетесь пропускать занятия по плетению корзин, собрания и вечера, просмотр телепередач.

Грэйзер в ответ только фыркнул и почти что улыбнулся.

— Вот и отлично. Я свяжусь с вами. В любом случае, приходите ко мне через месяц, чтобы я смог посмотреть, как поживает ваша почка. Что же касается всего остального, то вы находитесь в идеальной форме после гериатрических процедур. Просто вам надоел телевизор и эти проклятые корзины.

— Можете повторить это еще раз, док. Только не забудьте про покраску, слышите?

Откуда-то, будто издалека, донесся негромкий серебристый звонок. Ливермор указал пациенту на дверь и, как только старик вышел из кабинета, включил телефон. С экрана на него уставилось крохотное изображение донельзя смущенной и расстроенной Литы Крэбб.

— О, доктор Ливермор, случилась новая беда с банками. — Банками или колбами сотрудники Ливермора обычно называли специально изготовленные толстостенные сосуды, в которых выращивались эмбрионы.

Он повесил трубку и посмотрел на наручные часы. Двадцать минут до совещания — он сможет принять еще одного пациента, а то и двух. Геронтология не была его основной специальностью и на самом деле крайне мало интересовала его, зато его занимали люди. Он иногда спрашивал себя, догадываются ли они, насколько мало нуждаются в нем, так как находятся под постоянным контролем и пользуются наилучшим медицинским обслуживанием. Не исключено, что им просто нравилось встречаться и разговаривать с ним точно так же, как это нравилось ему самому. Но в любом случае от этого не могло быть никакого вреда.

Следующим пациентом оказалась тощая седовласая женщина, которая начала жаловаться, как только открыла дверь, и не прекращала до тех пор, пока не уселась с великой осторожностью на стул и поставила костыли рядом с собой. Ливермор кивал, рисовал закорючки в лежавшем перед ним блокноте и изумлялся высказываниям, критическим замечаниям и оскорблениям, прорывавшимся сквозь поток жалоб, которым она прежде так хорошо и так часто их маскировала. Вообще-то она вела речь только о своей ноге, так что тема могла показаться достаточно ограниченной — пальцы, сухожилия и тому подобное. Но у нее были странные симптомы — помимо обычных болей еще и ощущение жара и зуд, — что становилось еще интереснее, если учесть тот факт, что нога, о которой шла речь, была ампутирована более шестидесяти лет тому назад. То, что в фантомных конечностях бывают фантомные боли, в этом не было ничего нового; в литературе сообщалось даже о полностью парализованных пациентах, имевших фантомные сексуальные импульсы, заканчивавшиеся фантомными оргазмами, но длительность данного случая, несомненно, стоило отметить. Он позволил себе отвлечься от бесконечных детальных жалоб, и, когда он наконец дал пациентке несколько своих сахарных пилюль и выпроводил ее из кабинета, оба почувствовали себя намного лучше.