Переизбранное - Юз Алешковский

Было странно, что нет рядом ни одного беса. «Одно из двух: или действительно мыслей они просечь не могут, а на слове ловят – ловцы поганые, или… зря я высказался по-английски… скочумал бы – все было бы уже кончено… или сгинули они куда-то вместе с поросенком… а ведь как поднасрали напоследок, мерзавцы, специально создали настроение попраздничней, посветлей, к объяснению подготовили, как последнего мудака… свечи заделали… радость захимичили… я ж любил ее, любил… смог наконец полюбить, когда все в душе зажило, и вот… но и на ваших рылах, гадость проклятая, увидел я нечто погибельное и безнадежное, когда лезли вы под стебелек сельдерюшки в жареный зад поросячий… увидел!»

Ему становилось постепенно все холодней и холодней. Даже не столько холодно было ему, сколько неприятно и мерзко валяться вот так в последнем своем ожидании на земле – в ожидании смерти и не ведать, когда же прекратится к чертовой матери все это охлаждение.

Именно привычная, но бессловесная интонация ворчливости и раздражения, вызванная как бы стоянием в очереди за конечным охлаждением, звучала тогда в его мозгу.

Мысли же он от себя гнал – отгонял их, как отгоняют настырных комариков летним вечером на дачной веранде, и ему это вполне удавалось. Хотя – нет-нет, а некоторые все же дорывались до сознания и назойливо там жужжали, стараясь незаметно к нему присосаться да и куснуть побольней.

«Всевышний, видите ли, вышел из-за скобок формулы… явился он им из хаоса… трепачи… Ну и куда он направился, выйдя оттуда?.. Не ко мне ли? Я бы ему сейчас сказал все, что я лично о нем думаю… Не он вышел у вас, господа, за скобки, а они… Это их мы с Лютером видели, а не его… спасибо вам, мамочка и папочка, за мое имечко… охлаждаюсь до замирания движения белковых тел… эх, папашка, папашка…»

Вот тут-то и припомнился ему тот злосчастный разговор с отцом, Револьвером Фомичом, в кабинете «Праги»…

…Внимал он в тот вечер отцу крайне рассеянно. С дивной безответственностью испытывал необыкновенно пьянящее облегчение от переложения тягостного чувства ужаса перед будущим – чувства предательства прекрасной единственности личного пути, то есть собственной судьбы – на бывалые, много чего такого вынесшие отцовские плечи…

Помирая в сугробе, ужаснулся Гелий тому, как ясно казалось ему тогда, идиотине, что гарантированный папашкой социальный успех – это и есть дивный залог пожизненного счастья – покоя и воли, как говорил Александр Сергеевич…

«Вот человек был! – подумал Гелий, на минуту совершенно забыв о себе. – Что там отдельные товарищи! Образом его и его судьбой весь родимый мой русский народ восхищается вот уже полтора столетия. И все без толку. С детской какою-то страстью завидует трагической жизни гения, но, к сожалению, ничего положительного воспринять у него не может, не умеет… или мы, спецы по кабацким копаниям в мировых вопросах, преступно ему в этом препятствуем. Впрочем, в чем в чем, а в провоцировании его, да и себя вместе с ним, на самоубийственные дуэли с самими собою – в этом мы, товарищи интеллигенты, весьма преуспели… вот и гибнем в бесконечной этой дуэли, ко всем чертям собачьим… замерзаем к ебени матери…»

Вот что отец втолковывал Гелию в тот знаменательный вечер в кабинете «Праги».

– Ты – богоборец в третьем поколении, Гелий, – сказал Револьвер Фомич, – дед твой марксист был, между прочим, и апостол революционной веры посерьезней этого желторылого умника… сухофрукта, понимаешь, в мармеладном мраморе и жидо-монгола. Атеистом Божьей милостью был дед твой. В Питере, студентом будучи, не сухою щепою голландку разжигал, а иконами бабушкиными и матушкиными. И общественность довольно успешно подбивал на это дело, чтобы из искры разгорелся бунт не менее чем космического масштаба. Что там Россия! Россия по сравнению с неорганизованной межпланетностью – это как инфузория-тапочка и леопард. Гордись. Я, правда, всегда совмещал антирелигиозную пропаганду с трудом в нашей торговой сети, где все служит лучшим доказательством того, что никакого демиурга нет и быть не может. Есть комитеты партийного и народного контроля, а также разветвленная сеть видимых и невидимых ревизоров, наподобие чертей, измывающихся над служебной волей номенклатуры торговой сети первого в мире социалистического государства, пропади они пропадом. Имею в виду чертовских ревизоров, с легкой руки Гоголя. Но ладно. Если в двух словах, то Бога нет, хотя религия имеется, но – это исключительно между нами – лучше бы все обстояло как раз наоборот. Так что сегодня борьба с опиумом для народа – дело еще более перспективное, чем химия с ракетостроением или партработа. Нельзя забывать об этом при выборе профессии и выпиливании лобзиком воли профиля будущей карьеры. Потому что в человеке должно быть партийно все: и личное дело, и глаза, и мысли, и духовная активность, под общим названием воинствующее безбожие, как сказал Чехов, который был чайкой и по совместительству дядей Ваней в вишневом саду русской революции. В торговой сети, где человек человеку – кобра, глист, свинья и крыса, тебе, со слюнтяйским твоим характером, делать нечего. А бой с религиозной наркоманией не приносит шустрому борцу ничего, кроме уважения прокуратуры, приличных доходов и социальной зависти всего нашего осатаневшего общества. Тут тебе, понимаешь, Гелий, не война с УПК РСФСР, а вызов на текинский ковер Высшей Инстанции. Атеизм, конечно, слегка прихрамывает после травмы одной ноги, полученной библейским сионистом, если я не ошибаюсь, Иаковлевым, в первом раунде нашей борьбы с Богом, но в нынешнее время такое вот отчаянно наглое воинствование – дело доходное. И это не цинизм, а точный взгляд на реальность жизни. Происходит что-то странное. Идеалы последнее время мельчают так же, как жилплощадь, личные вклады граждан в неминуемо светлое будущее или антоновские яблоки, а срока и инакомыслие увеличиваются. Поэтому надо уметь мастерски тащить одеяло на себя, но не качать при этом лодку. Понял? Учи историю, а я выведу тебя на Комитет. – Праздноватый и незлобный от природы, Гелий вздрогнул, но Револьвер Фомич пояснил: – Не Лубянка. Не бздюмо. Комитет по делам всевозможных культов и церквей я имею в виду. У меня свои люди – во как схвачены в самом центре руководства православием, которое в высшем смысле подчинено планам партии, планам народа. Лопать на шарап продовольственные остатки бывшей царской империи – все горазды. Даже в Великий Пост. Ты бы поглядел, как стучат, обжираются и блудят почти все высшие наши иерархи. Так обжираются и блудят, как будто получили секретное задание партии действовать ему назло. Не оставлять его в покое ни на минуту, омрачать, понимаете, мелкими грешками евонное там прекраснодушное небожительство, шкодить, шкодить, шкодить, в смысле шаг вперед, два шага назад.

Кстати, меня однажды вызывает Суслов и говорит: «Мы пришли к выводу, что тебе, Револьвер, надо отрастить бороду, параллельно с усами и прочей волосней по периметру всей твоей отчаянной головы. Лично товарищ Сталин и политбюро решили поручить тебе важную роль в планируемом нами подконтрольном возрождении православной церкви. Мы ей вменим затрапезную функцию нашей морально-бюджетной помощницы, а ты ее ризообразно возглавишь, потому что ты, как никто другой в рядах партии, отрешился от норм старой морали. Выполняй наказ ума, чести и совести нашей эпохи».