Избранное - Леонид Караханович Гурунц

— Мы сестры, наш отец — профессор, врач. И очень строгих правил. Если мы придем домой с хлебом, он не поверит, что вы его дали безвозмездно. Может, зайдете, поговорите с отцом?

Мы пообещали зайти. Девушки ушли, оставив нам свой адрес. В окно мы видели, как бережно несли они наш скромный подарок.

Мы все-таки решили исполнить свое обещание — поговорить с отцом девушек.

Берлин был в руинах, еще дымились развалины, но мы без труда нашли нужный нам дом. Еще издали, за обгоревшей штакетной оградой мы увидели высокого пожилого человека с непокрытой головой, в жилете, в белоснежной сорочке. Это был отец наших девушек. Он поливал из лейки цветы.

Солнце только всходило. Мы стояли как вкопанные, потрясенные до глубины души этим необыкновенным видением: немец, побежденный, поставленный на колени, среди руин поверженного Берлина, на рассвете нового, наступающего дня поливает цветы.

Карабахская тутовка

Отгремели последние выстрелы в Берлине. В честь Победы знакомый генерал пригласил нас, меня и Карелина, отобедать у себя.

Идя в гости, я прихватил с собой бутыль с карабахской тутовкой. Как она попала в Берлин, недолго рассказывать. В годы войны мы с Лазарем Карелиным, тогда еще рядовым солдатом, вместе писали книгу о связистах. И где только мы не побывали, собирая материалы для будущего произведения!

Оказались мы и в Карабахе, и конечно же, не без участия Карелина. У отца моего, который жил в Карабахе, со здоровьем было плохо, мне надо было повидать его, и мой соавтор, идя мне навстречу, устроил эту поездку — убедил начальство, что для написания книги нам нужно побывать и в Карабахе.

Это было не более месяца тому назад. В воздухе уже пахло победой, и отец, снабдив нас бутылью с тутовкой, наказал распечатать ее в Берлине.

Просьбу отца я выполнил. Хоть и велик соблазн: так порой хотелось вынуть отцовский подарок, ознаменовать им какой-нибудь салют, коими так богат был конец войны!

Теперь этому событию рад даже Лазарь, от которого, что скрывать, тоже приходилось спасать эту разнесчастную бутыль.

И все-таки, попеременно со мною бережно неся наш презент, загадочно завернутый в газету, он нет-нет да прокатывался насчет его не очень импозантного вида.

Да, это верно, наша бутыль особой импозантностью не отличалась. Была она из темного толстого стекла, непроницаемого для простого глаза, вдобавок перехвачена в горле не пробкой, а особой затычкой из тряпок, обмотанных сверху суровыми нитками.

У генерала нас сразу ослепил сервированный стол с расставленными на нем изящными бутылками. Особенно бросались в глаза красивые на них этикетки.

При виде всего этого мы уже не знали, куда деться со своей злополучной бутылью.

— А что это, ребята, вы за спиной прячете? Давайте-ка его на божий свет! — обратился к нам генерал.

Делать нечего, мы стали разворачивать газетные листы. Пока я освобождал горлышко бутылки от суровых ниток, вытаскивал из него тряпочную затычку, Карелин рассказал генералу о нашей поездке в Карабах, о наказе моего отца.

— А что же! Надо уважить старика. Давайте попробуем для затравки.

Я разлил по стопке.

— За Победу, — провозгласил генерал и первым опорожнил стопку. Отдышался, словно обжегся имбирем, вытер слезы, позвал ординарца: — Петров! Убери со стола всю эту батарею. Будем пить карабахскую тутовку…

И сегодня, по прошествии многих-многих лет, пользуясь случаем, рад сообщить своим землякам, что первый тост за Победу в самом Берлине был отмечен карабахской тутовкой.

Живая память

В Горисе, районном центре Армении, в честь воинов, погибших в Отечественной войне, сооружался памятник-родник. На открытие его был приглашен гусан Ашот — народный певец.

Война только что кончилась, дорогой ценой завоевана победа: сколько прекрасных жизней оборвалось в одном только маленьком Горисе. И среди них Арменак, его друг детства…

Идя к трибуне, гусан еще не знал, что он скажет. Но вот его острый взгляд отыскал в толпе скорбную фигуру Астхик, матери Арменака. Старуха стояла слегка опершись на плечо невестки, молодой вдовы. Лицо ее было торжественно-печально.

Гусан теснее прижал к груди саз, и слова полились сами собой…

Вечно струится вода в роднике, вечно будет жива память о героях.

Сказки старого дуба

Старый дуб

Иного лоботряса люди называют «дубом». Это несправедливо. Правда, сердце у меня деревянное, но память…

Я помню твоего отца, деда твоего, а может, и прадеда. Они родились здесь, тянули свою лямку и теперь лежат на погосте под камнем. Я видел их маленькие радости и большие горести. Я ведь живу на этом свете очень давно…

Я дуб, я старый дуб. У меня деревянное сердце и ясная память.

Среди нас чужих нет, здесь все свои. Не скрою от вас: я стар, очень стар. И дубы умирают. Пока я жив, пока держат меня мои старые корни, я хочу поведать людям о виденном и услышанном на этом свете.

Я дуб. Я старый дуб. У меня деревянное сердце и ясная память. Я помню…

Горис

Выражение «въехал в город» применительно к Горису не точно. В Горис, окруженный пиками острых гор, въехать нельзя. В него можно только свалиться с неба. Дорога, ведущая к Горису, несется стремительно вниз, на поворотах земля осыпается из-под шин прямо в пропасть.

И мы сваливаемся на своем «газике» головокружительно быстро, едва успев с высоты «Медной горы» уловить очертания города, ровные улицы с квадратным открытым пространством в центре…

В Горисе родился и жил Аксель Бакунц. Он мне почти ровесник, но его давно нет. Я спешу к нему, к памятнику, чтобы низко поклониться ему, учителю и другу.

Баллада о крылатом мальчике

В одном селе родился крылатый мальчик. Рос мальчик, вырастали и его крылья. Поначалу он летал вокруг своего дома, потом вокруг деревни, задевая крылом облака.

Крылатый мальчик стал юношей. И задумал он вступить в бой с орлом.

А тем временем в доме, где родился необычный мальчик, царил непокой. Убитые горем родители не жалели денег, со всего света сзывая лекарей, чтобы избавить сына от недуга, сделать его таким, как и все.

Лекари приходили-уходили, а мальчик рос и рос, на своих сильных крыльях поднимался все выше и выше, теряясь в облаках.

Но нашелся лекарь, который взялся вылечить юношу. И нашелся он в тот самый час, когда юноша должен был вступить в бой с орлом.

Ночью, когда юноша безмятежно спал, набираясь сил для дерзкого полета, лекарь незаметно срезал ему крылья.

Наутро, поднявшись и ничего не подозревая, юноша ушел в горы, на орлиную скалу, чтобы оттуда ринуться в синь неба, в полет.