От глупости и смерти - Харлан Эллисон

друга, чтобы уживаться в этом мире. Так кто ж ты такой, сопляк ты гребаный, чтобы менять эти правила? Я тебе прилагаю фотокопию оригинала, на которой все эти чертовы изменения выделены красным. Сравни их с напечатанным обзором, тоже приложенным, чтобы тебе не пришлось напрягаться. Как брюссельское кружево, твою мать.

Свои сраные извинения принеси кому-нибудь, кому они нужны.

Ты мне врал, и ты сокращал мой текст. Ты меня обманывал. Но это можно было сделать только один раз. Ты потерял автора, который готов был для тебя из кожи лезть. И не отмазывайся, что у вас, дескать, места не было… или что статья получилась слишком многословной… или что не было времени мне позвонить или послать факс… или что написано политически некорректно… или что сейчас никому не интересно читать про дешевую книжку 1955 года, или…

Да что угодно.

Если ты хочешь печатать Харлана Эллисона, то, черт тебя побери, нужно иметь твердость и принципы и печатать Харлана Эллисона. Или Перл Бак, или Сервантеса, или Воннегута, или Лоуренса Блока, или вообще кого угодно, но уж если ты используешь их имена, хорек ты этакий, так используй, черт тебя побери, ИХ СЛОВА, а не сушеное гомогенизированное серое говно, которое соответствует умственному развитию и способности сосредотачиваться вашего младшего дебила-редактора.

Я тебе написал отличную статейку. Если тебе она была не нужна ТАКАЯ, КАКАЯ ЕСТЬ, то тебе, сукин ты сын, достаточно было просто от нее отказаться. Не врать мне, делая вид, что посчитаешься с моим единственным условием, а потом сделать по-своему, будто имеешь право курочить статью, как хочешь. Не имел ты такого права. Ты за нее не заплатил, ты просто ее использовал. Контракта у нас не было, договора мы не заключали. Жаль, что я не такой говнюк, как тот, что изуродовал мой текст, а то я бы тебя и твою вонючую газету потащил в суд по какому-нибудь состряпанному обвинению. Но единственное, чего я хочу – это не иметь с вами больше никаких дел. Каждый день я борюсь с цинизмом, и это такие шуты, как ты, превращают меня в персонажа популярного мифа – Грубияна Эллисона с Ужасным Характером.

Часто бывает, что в этой жизни мы сталкиваемся лицом к лицу с последствиями собственного поведения, и результат бывает неприятным. Обычно удается найти какой-то уголок, чтобы забиться туда и чтобы не признавать себя моральным банкротом, или эгоистичной свиньей, или вруном или трусом. Так вот, у Вас, мистер Кайпен, такой возможности не остается. Здесь никакая рационализация не поможет. Коротко, ясно и четко.

Живите с этим.

Но меня больше не беспокойте. Я стараюсь иметь дело с теми, кто ходит, как человек, а не ползает, как пес.

Введение к «Усталому старику»

Из всех в высшей степени странных вопросов, что задают писателям на встречах с читателями и фанатами – это две разные формы жизни, можете мне поверить, – наименее рациональным мне всегда казался вот этот:

– Какая ваша любимая вещь?

Я обычно уточняю, что спрашивающий имеет в виду: из всех вещей, которые я когда-нибудь у кого-нибудь читал, или же из тех, которые написал лично я?

(Эти маленькие жадные человечки обычно отвечают: «Из тех и этих!») Как будто ответ значит что-то, по выражению критика Джона Саймона, «необъятное и загадочное, как внутренность макаронины».

Однако есть целая книга, в которой каждому из нас задается этот странный вопрос. И не один раз, а два.

[Это предисловие впервые появилось в «Выборе мастера» под редакцией Лоуренса Блока, 1999.]

Это слишком сложный вопрос: любимых вещей у меня много. Я много читал. Но когда я умолял Ларри Блока дать выбрать хотя бы три – абсолютный минимум, до которого я был готов сократить свой список, он оставался хладнокровным как лягушка, полностью отстраненным, неумолимым и достаточно невыносимым для человека, который должен мне десять баксов за давний-давний обед на углу Кристофер-стрит и Бликер-стрит. Так что из трех моих любимейших вещей всех времен в этой обширной и уж никак не отстраненной категории – из «Человека-кресла» великого японского мастера саспенса Эдогава Рампо, «Ушей Джонни Медведя» Джона Стейнбека и «Загадки тринадцатой камеры» бессмертного Жака Фатрелла, который утонул вместе с «Титаником», уступив другим место в шлюпке, – мне пришлось, стиснув зубы (жаль, не на ухе у Блока), выбрать Фатрелла. Потому что… ну, потому что это просто чертовски хорошо!

* * *

Эти размышления подводят меня к вещи моего собственного сочинения, которую я выбрал из тысячи семисот с хвостиком, напечатанных мною тут и там с момента моей первой публикации в 1955 году. Она, вероятно, входит в число самых любимых вещей за такое долгое время, за какое большинство моих «любимчиков» потеряли мое обожание.

«Усталый Старик» содержит пять тысяч слов. Я написал его в июне 1975-го. У этой вещи своеобразная история, которую я намерен не спеша здесь изложить.

Но прежде всего хочу вас предупредить: я – не главный герой, не Билли Лендресс, хотя у нас с Билли много общего, и многое из того, что происходит с ним в тексте, действительно происходило – или вроде как происходило, – а некоторые его выводы, к которым он приходит, как раз те же, к которым пришел и я. Я так понимаю, что все эти отрицания убедят тех, кто и без того считает, что «слишком уж он оправдывается», в том, что я и есть Билли. Что ж, это только покажет, как мало они понимают в искусстве написания прозы. Писатель берет от себя кое-что, разбирает себя на части, и эти кусочки мяса прикладывает то тут, то там, и создает персонажа, несколько схожего с собой (потому что, со всей откровенностью говоря, кого я знаю лучше себя?), но это совершенно новая личность. Так что бросьте вы бесплодные попытки запихнуть меня в шкуру Билли.

Но вернемся к делу.

Я приехал в Нью-Йорк по делу. Пошел поужинать с Бобом Силвербергом и его тогдашней женой Бобби, а после ужина мы собрались в старом клубе «Гидра» – легендарном треп-клубе для писателей. Он располагался в центре города в квартире у Вилли Лея, незадолго до того, как этот великий и чудесный человек умер. Приятно было видеть его снова. Народу было битком, от стены до стены. Я бродил, здоровался со старыми друзьями или братьями-писателями, с которыми редко виделся, и наконец оказался на диване рядом с усталого вида стариком в удобном кресле. Собеседник он был чудесный. Мы разговаривали почти час, наконец я встал и вышел на кухню попить воды, а там увидел Боба с