Чертополох и терн. Возрождение веры - Максим Кантор

Капелла Медичи выполнена как саркофаг Возрождения, как капсула, хранящая код свободной личности, строящей республику сообразно императивам христианства. Взгляд Джулиано (это не Джулиано, но так уж считается) устремлен на одиноко стоящую в капелле скульптуру Мадонны: Мария и символ веры, и символ республики одновременно.

9

Снятый с креста Иисус, умирающий раб, распинаемый Петр или скорбная Мария – герой Микеланджело всегда страдает. Исключение – Пантократор Страшного суда; помимо карающего Иисуса, Микеланджело создал уверенных пророков, и самого значительного изваял в мраморе. Скульптура Моисея, работа над которой заняла два года (1513–1515, в промежутке между фресками потолка капеллы и «Страшным судом»), должна была стать центральной в надгробии Юлия II. Надгробие оказалось значительно скромнее первоначального замысла, разместилось не в соборе Петра в Ватикане, а в церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи. Фигура пророка величественна, не нуждается в сопутствующих фигурах; тем не менее проект включал, помимо грандиозной фигуры Моисея, несколько статуй рабов. План этот исключительно важен.

Гробница наместника святого Петра должна была находиться в главном храме Рима – и естественно спросить, почему в первом храме христианского мира в гробнице папы римского центральная роль отведена иудейскому пророку Моисею? Почему пророк Ветхого Завета должен символизировать христианство? Почему изображены рабы? В каких отношениях Моисей находится с рабами? Нельзя допустить мысли, что это рабы пророка Моисея, у Моисея не было рабов. Смысл деятельности Моисея в освобождении, а не в порабощении. Следовательно, имеются в виду те евреи, коих пророк вывел из плена египетского. И в самом деле, фигуры рвущихся из оков выказывают столь явный порыв к свободе, что вполне соответствуют пафосу Моисея. Значит, перед нами эпизод истории еврейского народа – Исход. Перед нами вождь освобождающихся рабов и те, кто внял его призывам. И это, безусловно, верное прочтение на символическом уровне; но иллюстрацию к Книге Исход странно наблюдать в христианской церкви. По всей видимости, Микеланджело говорит нечто помимо этого.

Отсутствие образа Моисея на потолке капеллы среди прочих пророков – странно, без Моисея представить историю евреев невозможно. Микеланджело выполнил фигуру Моисея в том же ключе, что и фигуры прочих пророков, но в общий ряд поместить не пожелал. На прямое стилистическое родство с прочими фигурами указывает все: и телесная мощь, и характерная поза – именно так сидят пророки Иоиль и Иезекииль, и даже скрижали, которые держит Моисей, напоминают те книги, что держат пророки и сивиллы в капелле. Моисей отличен от прочих радикально; перед нами фигура не предсказателя, не обвинителя и не провидца; Моисей не визионер – он законодатель. На уровне дидактическом, то есть в качестве морального урока, Микеланджело представил зрителям лидера свободного республиканского общества.

Анализируя пластику скульптуры, можно сказать, что спокойные мощные руки Моисея созданы для защиты, а не для агрессии. Перед нами добрая сила, как в могучих фигурах рабочих Домье или в акробатах Пикассо; скажем, Рубенс, усердно следовавший пластике Микеланджело – но никак не разделявший его социальных взглядов, – никогда не мог создать морального силача, в добродетель которого зритель верит. И это, безусловно, связано с тем, что друг вельмож и царедворец, двойной агент и тайный дипломат видел силу вовсе не в добродетели. Могучее тело Моисея принадлежит титану, но не олимпийскому богу; облик пророка, его поза и осанка – это образ человека волевого и твердого, но не царя. В фигуре есть мощь, но нет гордыни, есть решимость, но нет господства. Сравнивая фигуру Моисея с фигурой Цезаря с «Триумфов» Мантеньи или с римскими статуями императоров, поражаешься тому, что величественность и власть – не одно и то же. Эта, средствами пластики явленная, дефиниция характерна для фигур Микеланджело: пророки титанически сильны, обладают сокрушительной мощью и абсолютно свободны – однако не придет в голову, будто пророки используют силу, чтобы повелевать. Обобщая характеристики, можно резюмировать так: Микеланджело создал образ неколебимого морального закона.

Моисей для Микеланджело есть пример законодателя, который утверждает республиканские статуты, пусть в терминологии не буквально схожей с доктриной Маттео Пальмиери. Тем не менее в Пятикнижии Моисеевом обоснованы правила жизни, близкие к тем, которые отстаивает Пальмиери. В его работе «Гражданская жизнь», предвосхищающей Томаса Мора и Кампанеллу, высказаны вещи, кои и Савонарола не нашел нужным произнести. Пальмиери увидел (как впоследствии Томас Мор) корень социальных бед в частной собственности, провозгласил коллективное хозяйство республики единственным средством достижения вечного мира и морали. И если читать речи Моисея, обращенные против поклонения Тельцу, увидеть сходство легко. В дополнение к десяти основополагающим заповедям (см. Исход 20.1–24) Моисей произносит законодательные речи, вошедшие в Книгу Второзаконие. Выводя свой народ из рабства египетского, пророк строит общество с азов. Было бы позором выйти из рабства и поработить собственный народ – и вот Моисей формулирует основные требования равенства. «Не различайте лиц на суде, как малого, так и великого выслушивайте» (Второзаконие 1.1–4), Моисей фактически кладет предел усобицам («Повеление оставить Моавитян в покое», «Повеление оставить Аммонитян в покое», Второзаконие 2.21), Моисей запрещает сребролюбие и ростовщичество: «кумиры богов сожгите огнем. Не пожелай взять себе серебра или золота, которое на них»; останавливает унижение рабства – повелевает освобождать рабов на шестой год, и «когда же будешь отпускать его на свободу от себя, не отпусти его с пустыми руками» (Второзаконие 15.3–23); царя Моисей предлагает избирать «из среды братьев» (того, «которого изберет Бог, Господь ваш»), причем следует следить, чтобы царь «не умножал себе коней», «не умножал себе жен», «чтобы золота и серебра не умножал чрезмерно» (Второзаконие 17.17–18). Тот, кто вывел евреев из плена египетского и обосновал перед фараоном необходимость освободить народ Израилев, одновременно обосновал перед Богом и утвердил в соглашении с ним моральные императивы этой новой свободы. Моральные императивы Моисея включают в себя сопротивление тирании:

«Спустя много времени, когда Моисей вырос, случилось, что он вышел к братьям своим [сынам Израилевым] и увидел тяжкие работы их; и увидел, что Египтянин бьет одного Еврея из братьев его. Посмотрев туда и сюда и видя, что нет никого, он убил Египтянина и скрыл его в песке» (Исх. 2:11–12).

Так называемые десять казней египетских (ведь всякая победа веры иудеев на пути освобождения оборачивается горем для Египта) – это то самое тираноборство, что сопровождает настоящее восстание. Микеланджело приписывают фразу «Нет дела, более угодного Богу, чем убийство тирана». Говорил ли мастер так в самом деле или нет (был человеком резким, мог сказать), не столь важно: за него говорят произведения. Нет в истории искусств суждения более очевидного и вместе с тем непривычного: Микеланджело – художник сопротивления и восстания, Микеланджело последовательный художник революции, трактовавший христианство как революцию, Микеланджело – республиканец, не принимающий никакую форму тирании, в том числе тиранию эстетическую. Его отказ от эстетики неоплатонизма связан с тем, что он не принял олигархическую имитацию республики во Флоренции. Собственно, строй олигархической республики, которая становится мягкой формой тирании, не противоречил флорентийскому неоплатонизму никак, более того, был академией Фичино поддержан. Микеланджело этой концепции не разделяет. Вероятно, вслед за своим другом Донато Джаннотти (см. «Книга о республике венецианцев», 1525 г.), Микеланджело полагал наилучшей формой государственности Венецианскую республику, сочетающую черты монархии, аристократии и демократии – это античная традиция «смешанной конституции», восходящая к Полибию. Именно в «смешанной конституции» Полибий и Цицерон видели причину величия Рима. Кстати будь сказано, и Макиавелли (который Полибия не читал) в «Рассуждении о первой декаде Тита Ливия» говорит о том же во второй главе. Насколько идеализация венецианского примера была оправданна, вопрос иной; республика там была самой стабильной, но и аристократически-олигархический элемент был там сильнее, нежели где-либо; в конце концов, идеализация венецианской формы республики была своего рода идеализацией олигархии. И, скорее всего, Микеланджело все это продумал неоднократно. Его собственное отношение к деньгам известно: он их зарабатывал и жил, довольствуясь малым.