Фаворит - Валентин Пикуль

Мария-Терезия тихонечко отвела войска из Богемии.

Потемкин пропал — несчастный, отверженный. Растворил себя в дорогах деревенской России, ночевал на сеновалах. Опустился. Обрюзг. Ногти отрастил…

Не стал он первым. Не быть уже и последним!

На ухабах трясло. Лошади ступали тяжко.

Единым оком озирал он скорбные пажити и поляны, слушал несытый вороний грай над храмами сельскими, в которых и молился, взыскуя от Бога тягостей, а не праздников. Худо было.

Поля, поля, поля… «Господи, дай мне сил в дороге!»

— Не оставь Ты меня, грешного, в унынии сердца моего…

Был вечер. Впереди лежало немалое село. Издали доносились бабьи плачи, причитания старух, мужики же оцепенели в молчании. Подъехал ближе, спросил:

— Люди добрые, или беда какая у вас?

— Залом! Залом у нас, миленький. Видать, за грехи наши наказал Господь Бог…

Потемкин грузно выбрался из возка.

— Где залом-то у вас? — спросил, сам робея.

— А эвон… вчера у самой дороги скрутило.

Что такое залом, Григорий Александрович ведал. Лихой человек или ветер иногда причудливо закручивал на поле стебли ржаные в узел. А народ считал, что хлебов коснулась сама нечистая сила. Распутать залом боялись, ибо издревле верили в примету: развязавший залом — не жилец на белом свете! Коснуться залома мог только священник безгрешной жизни, да и тот брался развязывать узел не голыми руками, а через епитрахиль… Потемкин кликнул старосту.

— За священником послали? — спросил он.

— Побегли парни. Ищут. Боится он. Прячется. Уж больно ржицу-то жаль… сгибнет. Ишь бабы как воют! Беда нам, беда…

Со стороны села два дюжих парня вели под руки священника. Босыми ногами он загребал бурую пыль, на его жилистой шее жалко болталась выцветшая от времени епитрахиль.

Народ упал на колени:

— Батюшка, спаси… ослобони от беды! Детки малые. Сами до весны не сдюжим: изголодаем ведь. Спаси…

— Не могу, православные! Избавьте меня. Грешен. Во субботу с попадьей опосля бани грех имел… Помру ведь!

— Да кто по субботам с бабой не грешен? — галдели мужики. — Особенно ежели опосля бани… Уж ты не отрекайся: сотвори милость. А мы с иконами округ всех полей обойдем…

Священник сел на меже, сбросил с шеи епитрахиль:

— Не могу! Страшно. Посылайте в город — за митрополитом с клиром евоным. Пущай сам от нечисти нас избавит…

Глядя на матерей и бабок, заголосили и дети малые.

Потемкин нагнулся и поднял с земли епитрахиль.

Нацепил ее на себя, перекрестился — истово.

Толпа разом смолкла и расступилась, когда он шагнул, наперекор горькой судьбе. Шагнул прямо в ржаное поле…

— Господи, помоги! — взмолился он тут.

И правда, что руками узла не распутать. Тогда светлейший с корнем вырвал залом и отбросил скрюченные стебли далеко за межу. После чего торопливо шагнул в коляску.

— Все, брат! — сказал кучеру. — А теперь — погоняй…

И вот тогда освободилась душа — стало легко-легко.

И даже чудилось: не сама ли судьба его как этот дьявольский залом во ржи, который не мог развязать он, зато хватило смелости вырвать с корнем и отбросить прочь. И понял — никуда ему от Екатерины не уйти. Ведь кто же другой оживит буйные города в степях одичалых, кто Крым приобщит к России, кому, как не ему, посылать флоты в моря и армии на кровавые штурмы?

— Гони! — кричал он, взъерошенный. — Назад гони!

…Во дворце был «большой выход», когда двери аванзалы с грохотом разлетелись настежь, арапы отпрянули, — перед растерянной толпой снова возник он:

— Потемкин… вернулся.

Праздничный. Ликующий. Яркий. Непобедимый!

Через лоб, пересекая его, пролегла черная тесьма, укрывающая безглазие. Голубым муаром стелилась через могучую грудь андреевская лента. Нестерпимый блеск исходил от алмазов на орденах его. В гордой позе стоял он в дверях, опираясь на трость. А рукоять ее, выточенная из оникса, изображала Екатерину — в точном портретном сходстве, но… в виде морской сирены, и в короне ее вспыхивали мелкие бриллианты.

— Ты звала, матушка? — вопросил он. — Так вот я…

И, сказав так, он пошел к престолу, каждым шагом своим утверждая самого себя. А перед ним, надменным и гордым, все шире размыкался коридор придворных:

— Дорогу светлейшему… дорогу ему!

Екатерина павой сошла со ступенек трона. Молча распахнула двери в свои покои. Молча и затворила их за Потемкиным. Она крепко обняла его, заплакав и засмеявшись:

— Гришенька… единственный мой.

Не стал последним, так стал единственным.

Я нарочно умолчал о рождении императрицей ребенка от Потемкина, ибо не выяснил дня его рождения. Очевидно, он появился на свет где-то накануне смерти невестки императрицы.

Родилась девочка — Темкина, крещеная, с именем Елизаветы, в отчестве — Григорьевна. Передо мною два ее изображения: дама уже достаточно зрелая, симпатичная, и не берусь судить, на кого она больше похожа — на отца или на мать. Рождена она, естественно, втайне. Потемкин отвез девочку на воспитание к сестрице Марье Самойловой и более, кажется, не интересовался ею (обычная история незаконнорожденных детей монархов). Однако Темкина с детства знала тайну своего происхождения, а все поместья на Украине, ей данные, она лихо промотала еще в ранней юности. Уже после смерти отца Е. Г. Темкина стала женою выходца из Греции, херсонского губернатора И. X. Калагеоргия, жила под Киевом в местечке Межигорка, имея множество детей.

Правнук ее и праправнук Потемкина, известный ученый Д. Н. Овсянико-Куликовский, вспоминал в своих мемуарах, что многочисленные наследники Потемкина «жили дружно, весело и шумно, но вместе с тем как-то очень беспокойно, ожидая по временам всяких бед и напастей. Любили жизнь, но не умели ее устраивать. Она у них как-то сама строилась и сама разрушалась — на основах несокрушимого благодушия, неисправимой доверчивости к людям и такой же нерасчетливости в делах».

Нет никаких сомнений в большой любви Потемкина к императрице. И она любила его! В начале отношений им не хватало дня и ночи: не успев расстаться, они обменивались любовными «цидульками» в таких откровенных выражениях, что женщина иногда даже пугалась осуждения в будущем:

— Вот помрем с тобой, а люди, не дай Бог, прочтут сие и скажут, что мы с тобой были буйнопомешанные…

Екатерина до старости не могла избавиться от мужского обаяния Потемкина.

…Вернувшись ко двору, светлейший сразу же вытряхнул из дворцовых покоев Завадовского, который, как воришка, забрался в чужие комнаты. Боясь гнева светлейшего, случайный фаворит метался в апартаментах, руководя выносом вещей. Он был жалок и мелочен — цеплялся за мебель, вазы и занавески.