Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

* * *

Толпа безмолвна, все зрители завороженно глядят на фигурку, стоящую вверху на парапете. С виду он очень спокоен. Он остался один. Возможно, именно в этот момент Фарина потерял своих последователей. Они так притихли, так взволнованы тем, что происходит с человеком на крыше. Человек медленно сгибается пополам, словно кланяясь зрителям. Он подается вперед. Он падает. Разочарование и печаль охватывают толпу. На мгновение полиция позабыта. Тело индуса с глухим стуком падает рядом с телом его противника на ступени оперного театра. Назим, Ле Мара, черепаха: три соперника в борьбе за внимание публики. Безмолвные лица, занавешенные клубами дыма от горящих факелов, окружают тела, лежащие на ступенях. Ламприер поднимается на ноги, его оттесняют к распластанному трупу Ле Мара. Туловище Ле Мара рассечено спереди от шеи до низа живота. Ламприер наклоняется, чтобы подобрать предмет, привлекший его внимание: маленький медный овал, не входящий в детали искореженного механизма. Почему-то Ламприер не удивлен, обнаружив его здесь. Он открывает медальон. Его взгляд через стекла очков встречается со взглядом других, серо-голубых глаз.

— Мама…

Он говорит это вслух, словно портрет может отозваться. Глаза Назима еще видят. Что побуждает Ламприера в эту секунду повернуться, чтобы встретить взгляд индуса? Между ними смутные невыплаченные долги, связующие их незримыми узами: толпы людей, ворота, распахивающиеся перед влюбленными, пылающие огни, повисшие в бессолнечном пустом пространстве… Но слишком поздно. Слишком много ошибок. «Вот так да…» Глаза глядят на открывающуюся перед ним тайну. Губы его слегка шевелятся.

— Ламприер?..

Ламприер наклоняется над ним, но глаза индуса уже застыли, прикованные к покидаемому пространству, к неясному контуру, едва наметившемуся на фоне клубов пыли, вздымающихся под вздохами ветра, и багровых отблесков пламени факелов. Смутный силуэт склоняется над ним, касается рукой продолговатого лица и немигающих глаз. Дыхание остановилось. Ламприер закрывает мертвые глаза и распрямляется. Медальон захлопнут и опущен в целый карман. Из другого кармана торчит угол словаря…

Тело виконта уплывает во мрак, Ламприер оборачивается, но Джульетта уже исчезла…

Ламприер расталкивает стоящих поблизости людей и возобновляет свои поиски.

Энергия толпы начинает искать новую точку приложения: толпа не создана для пассивного сострадания. Восемь или девять крупных мужчин пробираются вперед через плотно сомкнутые ряды зрителей, пытаясь пробраться к черепахе. Под общий одобрительный ропот они взваливают черепаху на плечи. Потом они поднимаются по ступеням к двери и начинают бить в нее этим самодельным тараном. Гулкие удары словно гальванизируют толпу, и она начинает колыхаться в такт движениям тарана. Двери трясутся, уступая мощному натиску. Да, индус их интересовал некоторое время, но настоящей толпе нужно кое-что повеселее: толпа должна шуметь, кричать, быть многочисленной и всепобеждающей. Когда дверь задрожала под ударами, внимание мятежников переключилось на необычный таран — неровное молочно-розовое яйцо с самодовольной улыбкой, крушащее прочные порталы театра. Ухмыляющаяся черепаха-предводительница поведет их на бой с трусливыми спартанцами, засевшими в своей твердыне.

* * *

Когда рошельцы, повинуясь коварному зову, собирались в цитадель, которая станет местом их огненной смерти, вряд ли кто-то мог предположить, что опыт этой ночи окажется весьма полезным в будущем. Оставленное предателями выжженное пространство заполнят новые жизни, тени прошлого отступят, огненная ночь будет предана забвению. Но зарево над обреченным городом будет вспыхивать вновь и вновь над другими цитаделями других городов.

Оплывающие желтые свечи собираются в благоприятное созвездие под темным потолком оперного театра — предвещая удачу Столкарту. Там, наверху, наконец, присутствуют боги, огромные, тяжелые боги, опустившиеся на крышу в обличье черепах. Черепахи! О да, оперный театр сегодня полон жизни, светильники горят, и оркестр играет веселую мелодию, и все места в партере, на галерке, в проходах и на лестницах заполнены настоящими ценителями прекрасного. Лорд Бруднелл сегодня здесь, и герцог Камберленд, и герцог Квинсберри, мистер Эджкамб и сэр У. У. Уинни, леди Хэрроубай и леди Фосетт в пурпурном крепе, расшитом зелеными и серебристыми цветами, и почтенная мисс Петр в своем ортопедическом корсете. Герцог Норфолкский не разговаривает с маркизом Лэнсдауном после ссоры по поводу Декларативного Билля, а Чарльз Фокс, лорд Лавборо, мистер Грэй и мисс Шеридан знакомы между собой, но весьма поверхностно: считается, что, кроме увлечения оперой и собаками, между ними нет ничего общего. Из-за миниатюрных бокалов со сливками де Канэй и барбадосской лимонной водой леди Франсис Брюс и леди Кланбрэссил наблюдают за мистером Хэнуэем, чье богатство, как известно, превосходит казну любого провинциального городка. Посвежевший от своего триумфа, как полковник Даунрайт в «Я вам скажу что», мистер Эйки утешает вдову купца Морриса, скончавшегося сегодня после полудня.

— Я не знаю, почему я сюда пришла, — томно говорит она. — Я ужасно себя чувствую!

— Ну, ну… — поглаживает ее по руке заботливый полковник Даунрайт.

Столкарт носится туда-сюда, пожимая всем руки и приветствуя своих гостей. Он купается в лучах всеобщего оживления, слушая изысканные сплетни этого блестящего общества. Какая опера будет сегодня? Нет-нет, он не скажет никому, даже мисс Мэннерс, подарившей ему самую очаровательную из своих улыбок, даже мистеру Эджкамбу, отозвавшему его в сторонку для частной беседы, даже племянникам капитана Джеймса Хэя, столпившимся вокруг Мармадьюка и слегка утомившим его своими расспросами.

— Это тайна, — улыбается он и ускользает от любопытных, устремляясь навстречу графу Траутмансдорфу, который продолжает созывать гостей к себе на обед в брюссельскую резиденцию. Потом Столкарт замечает Болджера, машущего ему поверх голов леди Вилье и леди Дигби.

— Еще одно, — шепотом говорит ему Болджер, показывая последнее суровое послание от сэра Джона. Эти письма приходили целый день. Столкарт скользнул глазами по аккуратным буквам, выведенным рукой главного следователя. «Ждите неприятностей», — говорилось в послании.

— Я поставил Тима в фойе, — говорит Болджер, и Столкарт кивает в знак согласия.

«Ждите неприятностей». Чего еще ждать? Неприятности случаются каждый день: неприятности с декорациями Маринери (которые не хотят подниматься), неприятности с сопрано синьоры Шинотти (которое не хочет опускаться), с воинскими костюмами Лупино (которые не хотят застегиваться), но прежде всего — с синьором Марчези, который не хочет выходить на сцену. Морской ландшафт из папье-маше, грозный окрик Мармадьюка, нитка с иголкой и дополнительная плата темпераментному тенору помогли уладить, соответственно, все эти маленькие кризисы. Теперь морской ландшафт уже установлен, Шинотти в слезах, воинов зашили в греческие туники, а Марчези обязательно появится сегодня вечером, пусть даже не с первой секунды, но появится. Да, сегодня будет не одна, а две оперы: двойной билет. И что же? Креймер поворачивается к Стол-карту, и Столкарт кивает. Креймер поднимает скрипку—и звучит музыка. Столкарт запрокидывает голову и глядит в мерцающее пространство под потолком, где сияющие созвездия свечей рассказывают ему сказку о непринятой жертве и жестокой, гибельной любви. Столкарт думает о Трое и Спарте и об их судьбах. Он думает о деревянных конях. Перед ним скорбно проплывают беззвучные струны. Столкарт грезит о летящих черепахах.