Время нарушать запреты - Марина и Сергей Дяченко

И завертелось по залу.

Дикий зверина, многорукий, многоногий; бешеный.

Сам себя грызет.

Слюной брызжет.

…она шла.

Худая плосконосая Смерть в черном плаще – страшная, окровавленная, беспощадная… Искалеченная семнадцатилетняя девушка, мечтавшая о жизни, а ставшая Гибелью.

Шла.

По трупам…

Пойдет ли и сейчас? по трупам?!

Смерть? или Спасение?!

– Я спасу!

Не Денница ли очнулся?

Нет.

Панна сотникова невесть куда собралась.

Вот: стоит посреди зала. В правой руке – палаш аглицкий, у Мыколы-богатыря силой отнятый. Корчится напротив Теодор-умник, шарит вокруг судорогой пальцев: окуляры разбитые ищет. При штурме уцелели, стеклышки-то, а здесь… Нашарил, ухватил, да только не окуляры – есаулово запястье.

Выдохнул есаул нутром:

– Яринка! кыцька драная! ума решилась?!

Засмеялась панна сотникова.

Отвернулась.

И к дверям.

А вдогон – молния черная.

…если б я еще знал, что делать!

Достал в броске, со спины, нащупал ладонями мягкие виски. Прилип глиной после дождя – не оторвать. Одно и вспомнил: как швырял прежде в Заклятого-Рио дым магнолий и хруст фарфора под сапогом! как в Двойника выкладывался – молчанием живучей сестры Рахили, страшным духом плоти горящей…

Сталь вскользь обласкала бедро.

Горячо стало; закапало на мозаику пола, заструилось.

Отдай! отдай мне свою муку! Раньше я сам мастак был переливать чужую душу из горсти в горсть, из пустого в порожнее, плескал в лица дымными брызгами, входил и выходил без спросу… Отдай теперь ты мне! Войди! ворвись! Вот я, новый, слабый, бывший – давай!

И открылось напоследок: боль.

Дикая, чудная.

Не смертная – хуже.

И обмякла в моих руках безумная девчонка, Несущая Мир, разделив чужую краденую боль не на двоих – на троих.

– Помоги… – шепнула.

Не договорила.

* * *

– Давай-ка, чортяка! давай, перевяжу!

Есаул Шмалько рывком располосовал оконную гардину. Присел рядом на корточки, тронул шальной порез: обматывать туго стал.

– До свадьбы заживет! Позовешь на свадьбу-то, рожа пекельная?

Хлопнула дверь.

Тихо хлопнула, не по-старому.

Вернувшийся Логин грузно – будто отяжелел пан сотник за это время! – прошел на середину, к столу. Ни на кого не глянул, ни о чем не спросил.

Что за гвалт-резня? – не поинтересовался.

– Вот.

Кинул на стол – что?

– Вот она, цена кнежская! Дурень я был, что вас послушался! А теперь кричите! спорьте! как решил, так и сделаю!

Завизжал, забился в истерике трехлетний княжич; охнул Мыкола Еноха; выбранился сквозь зубы есаул, молча качнулся в сторону Иегуда бен-Иосиф; пальцем удержал бурсак на носу треснувшие окуляры, вгляделся, морщась.

Посреди столешницы, щетинистым подбородком ткнувшись в цепь с белым, словно из снега вылепленным камнем…

Посреди столешницы, страшно ухмыляясь посинелыми губами…

Посреди…

– Прикусили языки?! То-то же!

Посреди столешницы лежала отрубленная голова зацного и моцного пана Мацапуры-Коложанского.

– Батька! – еле успев прийти в себя, бледная как смерть Ярина протянула к отцу дрожащие руки. – Что ж ты наделал, батька!

– Цыть, девка! Я за тебя душу христианскую продал!

Скривились синие губы червями.

Раздвинулись до ушей.

– Дурень, говоришь, был? – спросила голова. – Это ты верно говоришь, сотник… и был, и есть.

Добрый дядька кричал.

Добрый дядька все еще кричит.

Хочу подставить ладошку. Иначе он скоро весь вытечет.

Не достаю.

Ты прости меня, добрый дядька. Я маленький.

Ты покричи еще немножко, ладно? Может, кто-нибудь другой подставит, кто ближе.

Батьку попроси – он сильный.

Он добрый, как ты.

Бабочки смеются.

…Страшно взвыв, забилась в угол сотникова дочка, оттолкнула попытавшегося было успокоить ее Теодора.

Мальчишка, которого мастер отчего-то не стал забирать из залога, когда вернулся сотник, – тот в последний раз пискнул тоненько и на пол повалился. Сознание потерял. Может, оно и к лучшему – лишь бы умом со страху не тронулся: вон, даже черкасы-головорезы крестятся испуганно. Да и сама Сале – хоть и привычна к чарам некромантическим, а все равно морозом до самого сердца пробрало!

Один каф-Малах взглянул на голову с пониманием.

И направился, припадая слегка набок, к обеспамятевшему княжичу – в чувство приводить.

– Ну что, панове, со свиданьицем! – жизнерадостно объявила голова Дикого Пана. – Аль не рады?

Даже смерть ничуть не изменила Мацапурин норов. Все ерничал, паясничал; все насмешку творил. Только губами шевелил больше для форсу: голос-то новый не из глотки идет, не в уши попадает! Впрочем, это для любого сельского колдуна фокус нехитрый.

Хоть для живого, хоть для мертвого.

Голове никто не ответил: языки примерзли! – и Мацапура продолжил в тишине:

– И ты здесь, надворный сотник?! У пана Логина служишь? Сало небось трескаешь? лоб крестишь?!

Голова коротко хохотнула: видать, самой понравилось.

– Ладно, шучу, Юдка! А ты, Ярина Логиновна, что невесела? Простить себе не можешь, что любимого Стася от смертоньки не уберегла? Так то еще не смерть, не кручинься!

– Ах ты!.. бесово отродье, тварь пекельная! – опомнился наконец сотник Логин. – Да я тебя!..

– Что – ты меня? – синюшный рот распахнулся наглой усмешкой. – Пасть кляпом заткнешь? анафеме предашь? в Полтаву на суд свезешь? Ну разве что уши отрежешь, так и то – скучное это дело, Логин! Ты уж что мог, все сделал, пан сотник. Всех дров наломал. Теперь мой черед настал. Разгребать.

– И как же ты разгребать наши дрова думаешь? – Сале взяла себя в руки.

Вышла вперед, так, чтобы Мацапура мог ее видеть.