Плывущая женщина, тонущий мужчина - Масахико Симада

– Слушаю.

– Что, если, пока мы в море, в Японии произойдет какая-нибудь катастрофа?…

– Откуда у тебя такие мысли?

– Так, почему-то подумалось. Мы сбежали как раз вовремя, тебе не кажется? Нечего жалеть о суше!

– Корабль постоянно трясет и качает, чем не землетрясение?

– Пусть трясет, пусть качает, главное, он увезет нас на край света. Любишь меня?

– Люблю.

– Фу, как невыразительно! Скажи – я тебя обожаю, Аои!

– Аои, мне плохо. Меня тошнит.

– Вот еще напасть! А мне ничего. Прими что-нибудь.

Мицуру лежал на кровати лицом вниз и, точно в каком-то дурмане, испытывал двойные мучения. Лекарство против морской болезни нагоняло сонливость, а без лекарства выворачивало нутро. Аои долго отмокала в ванне, нежась в воде с маслом лаванды, а теперь, завернувшись в одно полотенце, вновь занялась своим лицом.

– Мицуру, уже спишь?

– Что ты делаешь? Ляжешь спать накрашенная?

– Ты же знаешь. Вдруг я опять пойду разгуливать во сне, и кто-нибудь меня увидит, и потом, я хотела попробовать эту губную помаду. Скажи, я похожа на китайскую красавицу, если немного подвести глаза и подрумянить щеки? Можно, я привяжу твою ногу к моей? Длинной веревкой, чтоб хватило, если приспичит в туалет. Хочешь, и тебя накрашу? Уже спишь? А кто будет чистить зубы? А на ночь пописать?

Голос Аои доносился откуда-то издалека. Мерный шум волн затягивал Мицуру в сон.

– Мицуру, скоро мы будем дома.

– Вот только поднимемся по этой лестнице, и он уже виден.

Мать и тетя, по очереди неся Мицуру на спине, упорно взбираются вверх но винтовой лестнице. Они – двойняшки. Уже состарившиеся. Мицуру стыдно, что он им обузой. Ему хочется спуститься и идти на своих ногах, но сказать он не умеет. Только и может, что промычать «а-а» или «у-у».

– Мицуру, небось проголодался?

– Ну потерпи еще немного.

Мать и тетя заговаривают с ним, вскарабкавшись на очередную ступеньку. Вечернее небо. Облака рисуют в небе лиловый узор. Вокруг лестницы кружат вороны. Мицуру хочет предостеречь. Даже если они поднимутся на самый верх лестницы, домой им не попасть. Его охватывает беспокойство: не собираются ли они его выбросить?

– Пока ты спишь, мы будем уже дома.

– Баю-бай, Мицуру.

Привязанный к спине матери, Мицуру не может пошевельнуться. Мать тяжело сопит, еле волочит ноги. Если он станет капризничать, ей будет еще тяжелее. И все же он должен ей что-то сказать. Мицуру пинает мать. Нет, не сюда! Скорее назад!

– Ну лее, ты ведь хороший мальчик, не безобразничай!

– Ножки болят? Дай я тебе потру.

Лестница все уже, все круче. Ворон все больше. Ворона, скажи! Куда они идут?

– Вот и вороны кричат, значит, дом уже близко.

– Мама-ворона тоже торопится домой…

Да нет же, ворона говорит: «Ты плохой мальчик!» Мицуру отвечает: «Я не делал ничего плохого». «Нет, – говорит ворона, – ты предал мать. Спровадил тетю на тот свет. Ты маленький грешник!» Это ложь! Мицуру не знает за собой никакого греха, о котором талдычит ворона. «Ты просто забыл. Когда взойдешь наверх, все вспомнишь».

– Ну вот мы и дома.

– Уже глубокая ночь.

Лестница кончилась. Возле какой-то подставки вроде тех, на которых сушат белье, мать отвязывает его со спины. В этот момент Мицуру вспоминает, что бывал здесь еще до своего рождения. Увязался за двумя этими женщинами и, расшалившись, столкнул их с высокой башни. Он догадывается, что они вернулись на то же место, чтобы отомстить ему, и хочет покаяться. Но не может иначе попросить прощения, как только хныкать.

– Не плачь. Сейчас мы тебя развеселим, – говорят они хором и, оставив его на площадке для сушки белья, уходят. И тут он понимает, что женщины-двойняшки, которых он принял за мать и тетю, – незнакомые ему старухи. Внезапно с гулким звоном подставка для сушки белья превращается в качели, и Мицуру взмывает на них в пустоту. Если не ухватиться за перила, не впиться ногтями в края, его сбросит вниз. Кровь отлила, в голове гуляет ветер… Все тело свербит, руки и лодыжки, цепляющиеся за подставку, слабеют. Невыносимо хочется чихнуть. Если он чихнет, его сбросит с качелей. Но как он ни крепится, в конце концов чихает. И в тот же момент изгибается, как бумеранг, и, вращаясь, падает вниз. Быстро приближается серая поверхность воды. Он перестает дышать, чтобы в нос не попала вода, и недовольно гримасничает…

Мицуру проснулся. Сверху на него взирал овальный потолок. Взглянув искоса, он обнаружил пару иллюминаторов, сквозь которые проникал бледный свет, увидел на соседней кровати спящую ничком Аои, заметил привязанный к своей щиколотке шнурок и вспомнил, где находится. Часы у изголовья показывали восемь. Очевидно, минувшей ночью Аои нигде не блуждала. Мицуру распутал шнурок, тянущийся к Аои, и сел за стол под иллюминатором. Откинул кружевную занавеску, и на стене каюты заиграла радуга.

Кормовая и бортовая качка, будь то во сне или наяву, точно обволакивает тело. Заглянув в иллюминатор, он убедился, что корабль движется – буруны удаляются в одном направлении. Но если закрыть глаза, кажется, что корабль, заглохнув, стоит на месте. Проваливаясь между волн, немного подается вперед, но поднявшаяся волна вновь относит его назад, и страшно, что эта маета будет длиться вечно.

Нет, на одном месте неустанно выписывает спираль – он, Мицуру. И поэтому безнадежно отстает от корабля, который в действительности мчится вперед. Может быть, в этом причина морской болезни. Ведь стоит ему только взглянуть на море, и вот, пожалуйста, почти сразу же подступает тошнота.

– Мицуру, хватит думать!

Он медленно обернулся. Аои, задрав голову над краем кровати, улыбалась.

– Выспалась?

– Когда ты рядом, я всегда крепко сплю. Спасибо, что охранял мой сон.

– Этой ночью ты, кажется, не уходила.

– Вроде нет. Может, на море все иначе устроено. Я впервые спала на корабле и не могу утверждать, но, кажется, это для меня. Наверно, мои предки жили на море.

– У тебя в роду были русалки?

– Мицуру, подь сюда.

Выпростав из подвернутого рукава пижамы голую руку, Аои поманила Мицуру к себе на кровать.

– Мы еще с тобой не ласкались посреди моря. Попробуй, какова русалка на ощупь.

Она откинула одеяло и приняла Мицуру в свои объятия. По утрам ее тело пылает. Сквозь заспанную шелковую пижаму сочится тепло.

Мицуру обхватил ее и притянул к себе. От ложбинки между грудей попахивало ароматом нарцисса. Телесный запах русалки? Вдыхая этот едва уловимый аромат, Мицуру почему-то вспомнил то смутно-томящее чувство, которое он испытывал в детстве, прижимаясь к матери или тете. Оно только усилилось, когда он коснулся ее груди.