Вызов в Мемфис - Питер Тейлор

Она была первым человеком — возможно, единственным, — кому я покупал подарки. Наградой служили ее радость и удовольствие, и мне даже нравилось, что она никогда не дарила подарков в ответ.

Всего за несколько недель до того, как Клара оставила меня и была сослана в Южную Америку, я ненадолго ездил в Мемфис — в первую очередь, чтобы повидать мать, переживавшую очередной период полного отстранения от жизни. Я провел с матерью несколько часов наедине, но не рассказывал о Кларе. Впрочем, когда она за туалетным столиком рассеянно перебирала на подносе драгоценности разной стоимости, а также другие безделушки и сувениры, я заглянул ей через плечо и на этом подносе заприметил очень красивый золотой кулон в форме четырехлистного клевера. Работа была тонкая, на каждом лепестке выгравирован клевер поменьше, а висел кулон на двойной золотой цепочке с такими невероятно маленькими звеньями, что спутанные вместе цепочки казались почти что золотой сетью. Из-за ассоциации, мгновенно вернувшей на Сторожевую гору, у меня захватило дух от его красоты. Я никогда не видел, чтобы мать его носила, и едва ли не решил, что она положила его на поднос нарочно, чтобы он попался мне на глаза. И все же, разумеется, я знал, что в действительности это была чистейшая случайность.

Я попросил у матери кулон, чтобы его разглядеть, и сказал, что у девушки, с которой я «встречаюсь» в Чаттануге, особая слабость к четырехлистным клеверам. Возможно, я, вопреки себе, намекал, чтобы мать мне его подарила, но больше я помню, что меня поразило само совпадение. Мать тут же отдала кулон и настаивала, чтобы я подарил его девушке, с которой «встречаюсь». Она нежно на меня посмотрела и сказала: «Я всегда хотела его кому-нибудь отдать. Но у твоих сестер другой вкус, и твоя подруга — самый подходящий человек. Должна тебе сказать, его мне подарил человек, которого я очень любила до того, как встретила твоего отца. Он умер — тот, о ком я говорю, — погиб из-за несчастного случая. Упал с лошади. С тех пор я невзлюбила лошадей. Я хранила этот кулон много лет — пожалуй, из-за теплых чувств, хотя их давно уже нет. Всегда прятала от твоего отца и из-за этого иногда даже переживала угрызения совести. Но больше теплых чувств не осталось. Боюсь, у меня уже ни к чему не осталось чувств. Сделай одолжение и забери его у меня. Твоя подруга — самый подходящий человек для этого кулона». Потом мать настояла, чтобы я отнес его ювелиру и тот починил одно из звеньев в цепочке и выпрямил или заменил золотую булавку, на которой висел кулон.

Я и сам хотел, чтобы украшение было идеальным, так что отправился к ювелиру в Чаттануге. Когда потом приезжал на Сторожевую гору, сказал Кларе, что в следующие выходные у меня будет для нее особый подарок. Я видел, как из-за этих слов у нее на глаза навернулись слезы, но в тот момент принял это просто за знак чуткос­ти и добросердечия. Тогда я не знал, что мой отец уже побывал в Чаттануге и встречался с ее отцом (я все еще был уверен, что мне только померещилось, как он входит в отель «Паттон») и что Клара уже знала, что согласится отправиться в Бразилию, даже не попрощавшись со мной. Когда в следующий выходной я поднялся в гору на трамвае с отремонтированным кулоном в кармане, ее уже не было, и меня даже отказались принять ее родители и сестра. В следующие месяцы порою казалось, что я умру от разлуки, да и желал я только умереть. Но порою я ненавидел Клару за то, как она поступила со мной и как позволила поступить с собой. Но каким бы ни было настроение, я хранил кулон и не сразу вернул его матери. А когда все-таки попытался отдать несколько недель спустя, она отказалась его брать.

— Подожди немного, Филип, — сказала она, — и отдай кому-нибудь другому.

— Этого никогда не будет, — сказал я.

— Не будь таким привередливым, сынок, — ответила она. — Иногда второй вариант намного лучше, чем мог бы быть первый.

Она просто не понимала — или отказывалась понимать. Но, разумеется, в каком-то смысле я был только рад сохранить маленький золотой клевер. Более того, потом я вообще никуда без него не ходил. Следил за тем, чтобы он никому не попадался на глаза, но взял с собой, даже когда наконец отправился в Европу. Прятал в потайном кармашке кошелька и никогда не доставал, даже если оставался один. Если бы его кто-нибудь обнаружил, у меня был наготове рассказ, что это подарок от матери на удачу в Европе. Мне казалось, что это правдоподобно — не совсем ложь. Но получилось так, что мне не пришлось объясняться и рассказывать не совсем ложь никому, даже Алексу Мерсеру.

Алекса отправили в Европу примерно в одно время со мной. Он, конечно, был офицером и служил в генеральном штабе во Франции сразу после того, как пал Париж. Каждый раз во время моих трехдневных увольнительных я останавливался у него, и мы славно проводили время вместе. Думаю, по отдельности мы оба слишком поддались бы робости, чтобы самостоятельно исследовать и наслаждаться Парижем. Алекс намного лучше знал, чем там можно наслаждаться, но, думаю, главное удовольствие ему, пожалуй, доставляли военные столовые, куда продукты поставляла армия США, зато готовили их французские повара. Я же перед этим недолго пробыл в Англии, и после потрепанного войной Лондона освобожденный Париж казался процветающим, а горожане — одетыми с иголочки, чего и ожидаешь от парижан, будь то хоть после освобождения, хоть при оккупации. Однажды мы прогуливались по улице Риволи, и я заметил впереди знакомую фигуру. Сперва я принял ее за какую-нибудь свою подругу, но тут же понял, что это Гертруда Стайн. Отчего-то в этой встрече не было ничего удивительного. Алекс тоже отнесся к ней спокойно. Словно встреча с Гертрудой Стайн столь же неизбежна, как и вид Эйфелевой башни. Мы представились, а она, разумеется, пригласила нас на чай к себе домой на улицу Кристин. Она была очень любезна, и мы просидели в ее гостиной около часа, смотрели фотографии и беседовали об Энтони Троллопе. Наконец Алекс обронил имя поэта Аллена Тейта, который побывал в Париже после Первой мировой войны, а затем долгое время жил в Мемфисе. Стайн хорошо его помнила, как помнила и насколько сильно ей не нравилась его жена — Каролина Гордон. В Мемфисе мы были знакомы и с Алленом, и с Каролиной, и Алекс принялся добродушно отстаивать ее честь. И вот мы сидели в парижском салоне посреди войны, уютно беседовали об общих мемфисских знакомых. Помню, как подумал про себя, насколько это в духе Алекса — в духе большинства мемфисцев: даже в такое время и в таком месте под конец свести даже такой разговор к сплетням и болтовне о жителях Мемфиса.

Пока я был в Париже, я обнаружил, что, как обычно, вспоминаю об отце. Для призыва в Первую мировую войну он не подошел по возрасту. К тому времени он уже был женатым человеком с четырьмя детьми. Мне казалось грустным, что ему не довелось посетить Париж. Ему бы понравилось, как здесь одеваются люди, и это могло бы навсегда изменить его чувство стиля. Сам же я ездил в Париж при каждой возможности, хотя ни разу — по службе. Но в последний раз я там побывал как раз перед тем, как мое подразделение получило приказ выдвигаться на Арденнскую операцию. На самом деле я так и не добрался до фронта, но не сомневался, что мне суждено там погибнуть, и, когда приехал в Париж в последнюю трехдневную увольнительную перед отправкой, отдал Алексу маленький кошелек, который купил там же, с золотым кулоном, часами, когда-то принадлежавшими дедушке по материнской линии из Нэшвилла, а также еще два-три сувенира меньшей ценности. Видите ли, я не мог заставить себя выкинуть кулон или позволить какому-нибудь немцу забрать его с моего хладного трупа, так что свалил с остальными безделушками на случай, если кто-нибудь откроет кошелек раньше матери. Я велел Алексу отвезти его в Штаты, моей семье, если он попадет домой раньше меня. О содержимом я не рассказывал, потому что, разумеется, знал: Алекс скорее отдаст жизнь, чем позволит его кому-нибудь открыть до того, как отдаст моим родителям. Но вышло так, что на следующей неделе наш полковник опозорился и был выслан домой за то, что делал поблажки спортсменам в нашем полку и не ставил их в караул. И мы не попали на фронт, потому что полковник оказался таким вот мерзавцем. Алекс вернул кошелек через несколько недель — разумеется, так и не спросив, что в нем было.