У каждого свое зло - Фридрих Незнанский

— Неужели сами убираетесь, дядя Антон? — продолжал он называть старика так, как звал его в детстве. — А у вас тут уютненько! И, между прочим, так уютненько, словно хозяйка в доме имеется! Есть такой грех, сознайтесь?

— Ой, да ну тебя, Костик! — отмахнулся тот. — С тех пор, как померла моя Ирина Анатольевна… Это у молодых одно на уме… А у нас, у стариков… как вовремя себе пару не нашел — так потом она вроде бы и не нужна… И у дам, заметь, точно так же! Зачем, мол, еще какая-то лишняя обуза! Хотя, вообще-то, профессиональное чутье тебя не обмануло: убирается у меня тут одна женщина, соседка. Она и за продуктами ходит, и вообще… Но только не то, что ты думаешь…

— Простите, Антон Григорьевич, перебью. — Меркулов обернулся в коридор, позвал: — Денис, иди-ка сюда, это уже тебя касается… Антон Григорьевич, вы познакомьтесь как следует с этим вот рыжим хлопчиком собственно, скорее всего, именно он будет расследовать ваше дело. Зовут его Денис Грязнов. Так что насчет соседки — это ему надо слышать. Обязательно.

— Да нет, Костик, ты не думай, соседка тут ни при чем!

— Все равно, порядок такой… Давай-ка, Денис, запиши себе или пометь, не знаю, как ты там обычно это делаешь… Значит, соседка… как ее?

— Зовут ее Мария Олеговна Никонова, знаю я ее сто лет, подозревать ее ни в чем не могу, и не надо, братцы, подталкивать меня это делать. — С этими словами хозяин решительно распахнул дверь в комнату. — Ты ведь прежде у меня никогда не бывал, Костя, — бросил он через плечо, наслаждаясь воцарившейся сзади изумленной тишиной.

Константин Дмитриевич просто замер на пороге, а Денис стоял и думал, что подобное чувство он испытал лишь однажды в жизни, когда только приехал из Барнаула, — впервые попав на станцию метро «Площадь Революции», где огромные бронзовые фигуры никак не хотят вписываться в тесные для них своды подземного зала. Огромная, занимающая полкомнаты кровать под балдахином, огромная батальная картина за ней… Впрочем, он тут же забыл об этих огромных нелепых вещах, попавших сюда из более просторного и богатого жилища, едва его взгляд, пройдясь по стене, упал на небольшую картинку, писанную гуашью на картоне — одну из двух или трех десятков других таких же — вроде бы непритязательных, развешанных по свободной от мебели стене без всяких рамок или паспарту. На этой картинке с бесподобной точностью и поэтичностью была изображена прекрасная голубая ночь на берегу какого-то зелено-голубого озера, разделенного сияющей лунной дорожкой на две части, словно теряющиеся в оглушающе безмолвных тенях вековых елей… Боже мой…

— Да это же Сомов! — вырвалось у него.

— Да, это Сомов, — гордо подтвердил старик. — А вы, молодой человек, я смотрю, кое-что понимаете, в отличие от многих из нас, судейских крыс… Я вам скажу: я эту науку постигал всю жизнь. Может, потому и собирателем в конце концов стал… Это Сомов. А вон там, чуть подальше — видите картон? Серов. Этюдик к «Выезду на охоту». Кто-то гордится, имея большое полотно, а мне иногда эта картонка кажется дороже всего, что есть на Крымском валу. Вы знаете, вот на это чудо, на то, как Серов схватил первый снег на стоящей еще, еще вовсю зеленой траве, я могу смотреть каждый день и каждый день изумляться. И что самое удивительное — не надоедает! Смотрел бы и смотрел бы… Ты понимаешь, Костик — обратился он к Меркулову. — Ничего, что я так к тебе обращаюсь? — вдруг спохватился он. — Ведь ты теперь в таком высоком звании…

— Да ну, как вам не стыдно, дядя Антон! — укоризненно остановил его Меркулов. — Я для вас всегда буду Костиком, как вы для меня дядей Антоном… Даже если стану Генеральным или самим президентом… Хотя если честно, то теперь ни тем, ни тем более другим мне уже не стать.

— Это ты про сегодняшнюю отставку Бирюкова? — усмехнулся старик. — Ты не думай, что я совсем уж мхом порос, я телевизор-то смотрю да и газеты почитываю… Вот тебе и еще причина, почему я попросил тебя приехать… Не доверяю я, знаешь ли, ни временам нынешним, ни людям, прости уж меня, дурака старого…

Он вдруг побагровел, начал хватать воздух ртом, и Константину Дмитриевичу пришлось при помощи Дениса силой уложить его в постель, подсунув под спину несколько подушек. Однако этот приступ словно вернул хозяина к тому, зачем он пригласил к себе Меркулова.

— Ты уж не обессудь, Костик, что морочу тебе голову, — сказал он, отдышавшись. — Нет-нет, не перебивай, пожалуйста. Я же все понимаю — и что чин у тебя, и что мог бы я, конечно, в милицию обратиться… Но я тебе скажу, Костик, не хотелось бы, чтобы моей коллекцией занимались чужие, равнодушные люди, ты меня понимаешь? Это ведь все, что у меня есть. В ней, в этой коллекции, — он повел вокруг слабой рукой, — вся моя жизнь. Я знаю, коллекция неправильная — тут тебе и книги, и картинки, а еще у меня и эмали есть… Никто таким образом не собирает, а я собирал! Ты сам знаешь, наша профессия — она сухая, и тоже… неправильная… Да-да, поверь ветерану, знаю, что говорю. Или не всегда правильная, скажем так. Мы ведь чаще думаем о том, что должны, обязаны делать, а не о том, как лучше… Вот ты можешь сказать: «Зачем ему, то есть мне, такая нелепая кровать?» Не ты, так твой молодой человек скажет. Верно? Ну а поймете вы, если скажу, что отдал за нее в блокадном Питере две буханки ситного? Думаешь — мародерство? Да ни хрена подобного! Я тогда был мальчишкой и брал ее на дрова. И еще буханку переплатил, между прочим. Но зато спас тогда этой буханкой жену свою будущую и ее мать от голодной смерти… Молодой был, глупый… Какой ценой ее оценивать, эту кровать? Это еще пристойная история, а есть и такие, что никому не расскажешь, да и самого нет-нет да и проймет таким стыдом, что хоть засунь голову под подушку и никогда ее оттуда не высовывай… Ну и что? Осудить меня проще всего… А я не хочу, чтоб судили, хочу, чтоб поняли… Впрочем, сейчас даже и этого не хочу… Сейчас меня больше всего, как это ни глупо, Дюрер волнует…

Он замолчал, устало упал на подушки. Именно что-то подобное Меркулов и подозревал, но имел ли он право судить старика? Он или кто-то другой? Вряд ли. Он был уверен: узнай он даже все до последних деталей, не смог бы осуждать Антона Григорьевича. Ну, не такой это был человек, чтобы совершить подлое, и все тут… Страсть коллекционирования — она по силе сродни всякому иному сильному чувству, и если человек не убивал и не воровал люди за эту страсть готовы простить ему все. Меркулов вздохнул.

— Давайте все по порядку, Антон Григорьевич, — сказал он, рассказывайте, что, собственно, случилось…

— Да я же тебе все уже рассказал… в общих чертах…

— Ну ничего, ничего, я еще раз послушаю. А главное — вот он послушает, Денис.

— Ну, что тут и рассказывать-то, не знаю. Обворовали. Судя по всему ночью. Почему я так думаю — ну, что именно прошлой ночью? Кроме того, что были вскрыты замки, о чем говорит и состояние двери, есть еще одна вещь. Вот вы, Денис, подойдите поближе к тому вон красному шкафу. Поближе, поближе. Видите, на третьей сверху полке — дыра. А еще позавчера ее не было, да и быть не могло. И знаете почему? Потому что там стоял один их самых главных моих раритетов — двухтомник «История птиц Британии», иллюстрированный знаменитым Томасом Бьюиком…