Страна призраков - Уильям Гибсон

– Да, твой отец мог выбирать. Он обладал едва ли не большей свободой, чем дед.

Она обернулась и посмотрела племяннику в глаза.

– А почему так?

– Пока на Кубе стояли русские, твой дед, хотя и держался в тени, был очень могущественным человеком. А твой отец – первенцем и любимчиком очень могущественного человека. Но дед, разумеется, знал, что русские однажды уйдут и все переменится. В тысяча девятьсот девяносто первом году, когда это случилось, он предугадал «особый период», нехватку товаров и ограничения свобод. Предвидел, что Кастро потянется к главному символу злейшего врага – американскому доллару, – и, разумеется, предчувствовал закат своей власти. Хочешь узнать одну тайну?

– Да?

– Он был коммунистом. – Хуана залилась таким поразительно девичьим смехом, что гостю вдруг померещилось, будто на крохотной кухне спрятался кто-то еще. – Да, больше коммунистом, чем сантеро[56]. Он верил. Ведь замысел провалился, провалился так, что людям простым и не понять многого, однако твой дед, хотя и по-своему, верил. Он, как и я, бывал в России. Как и я, имел глаза, чтобы видеть. И все же... – Она улыбнулась и пожала плечами. – Думаю, это придавало твоему деду некую силу, особую власть над остальными, с кем мы теперь благодаря ему оказались связаны. Они всегда подозревали о его вере. Не той трагической, клоунской, как у жителей Восточной Германии, а скорее замешенной на каком-то... простодушии.

Кухню наполнил запах поджаренного хлеба. Молоко дошло до кипения, и Хуана взбила пену при помощи маленького бамбукового веничка.

– Разумеется, такие вещи нельзя доказать. В ту пору все кому не лень заявляли о своей вере, по крайней мере – прилюдно.

– Почему ты сказала, что у него было меньше выбора?

– Глава большой семьи обременен обязанностями. А мы к тому времени стали не просто семьей. Мы уже стали тем, что имеем сегодня. Для деда интересы родни всегда были важнее желания получше устроиться в жизни. Будь он один – может, никуда и не полетел бы. Может даже, не умер бы до сих пор. Гибель сына, конечно, сильно повлияла на его решение переправить нас в Америку. Садись.

Она поставила на столик желтый поднос, белое блюдце с тостами и большую белую чашку café con leche[57].

– А этот человек, он что, помогал деду перевезти нас сюда?

– В каком-то смысле.

– Как это понимать?

– Многовато вопросов.

Тито улыбнулся ей снизу вверх.

– Он из ЦРУ?

Хуана сердито нахмурилась из-под серого платка. Бледный кончик языка показался в уголке ее рта и тут же исчез.

– А твой дед был из ДГИ?

Тито задумчиво окунул кусочек тоста в кофе и прожевал его.

– Ну да.

– Правильно, – сказала тетка. – Был, конечно.

Она потерла морщинистые ладони друг о друга, словно хотела избавиться от следов какой-то грязи.

– А на кого он работал? Вспомни наших святых, Тито. Два лика. Непременно два.

Инчмэйл был вечно лысеющим, вечно серьезным и всегда выглядел солидным мужчиной – даже в день их первой встречи, когда им с Холлис было по девятнадцать. Настоящим поклонникам «Кёфью» обычно либо нравился он, либо она, и крайне редко – оба сразу. Похоже, Бобби Чомбо относится к первым, размышляла бывшая певица, пока Альберто вез ее в «Мондриан». И это даже хорошо. Можно, не сознаваясь в авторстве, изложить свои самые удачные истории про Инчмэйла, потом перетасовать их, словно колоду карт, кое-что припрятать в рукаве, что-то выкинуть на стол, а кое-где и передернуть, лишь бы разговорить этого парня. Холлис никогда не спрашивала разрешения у самого́ Инчмэйла, но почему-то верила: он платит ей той же монетой.

И не беда, что Бобби тоже музыкант, пусть и не в са́мом привычном смысле: не играет на инструментах и не поет, зато создает демозаписи из тщательно отобранных и перемешанных фрагментов. Холлис такой порядок вещей устраивал, она лишь думала, подобно генералу Боске[58], наблюдающему атаку легкой бригады, что это не война[59]. Инчмэйл понимал такие вещи и, кстати, успешно ими пользовался с тех самых пор, как появилась возможность цифровым способом извлекать гитарные партии из тесных скорлупок гаражного исполнения и видоизменять их, словно душевнобольной ювелир, вытягивающий столовые викторианские приборы и превращающий их во что-то насекомовидное, уже нефункционально хрупкое и опасное для нервов.

Пожалуй, страсть Бобби к «Мальборо» тоже играла ей на руку, хотя Холлис поймала себя на том, что невольно считает про себя сигареты и, поглядывая на пустеющую пачку, начинает волноваться, хватит ли ей самой. Она пыталась отвлечься, потягивала из найденной среди завалов на столе банки «Ред Булл» комнатной температуры, и вскоре глаза у нее полезли на лоб – то ли от кофеина, то ли от другого знаменитого ингредиента под названием «таурин», якобы извлекаемого из бычьих яичек. Странно: как правило, быки смотрелись гораздо спокойнее, чем почувствовала себя журналистка. А может, это вообще были коровы? Она не слишком разбиралась в домашней скотине.

Рассказ Чомбо про поиски нужных образцов помог Холлис хотя бы отчасти понять, что за человек перед ней, оправдать его тесные белые штаны и дурацкие туфли. Грубо говоря, парень выполнял работу диджея. Или подражал, что тоже считается. Да и его основная специальность – диагностика и устранение неполадок в навигационных системах, так, кажется? – вписывалась в общую картину. Это и есть докучная сторона диджейской или подобной жизни, причем зачастую не та, которая кормит.

– Обошлось. Я думал, будет хуже, – прервал ее мысли Альберто. – Обычно с ним просто так пива не сваришь.

– Пару лет назад я гиговала в Сильверлейке, они это называют реггитон. Смесь регги и сальсы.

– Ну и?

– Чомбо. Был там такой крутой диджей: Ель Чомбо.

– Это не Бобби.

– Ясное дело. Только вот чего ради наш белый парень взял такое же прозвище?

Альберто ухмыльнулся.