...и мать их Софья - Вера Колочкова

– Мам, ты бы не курила! Плохо же будет тебе! Надо ж силы сохранять, возьми себя в руки!

– Не могу, Мишка. Ни сил не осталось, ничего не осталось. Господи, ну кому она понадобилась, моя дочь?

– Мам, а ты это... В самом деле ее ничем не обидела?

– Да я уходила, она спала еще! Думала, я быстро... Господи, ну зачем я послушала Сашку, оставила ее одну? Это я одна во всем виновата...

– Ой, только не плачь, не надо! – взмолилась Мишка, увидев, как Соня закрыла лицо ладонями. – Надо ждать. Найдут. Надо ждать и надеяться.

Из ванной вышла умытая Сашка, с двумя косичками, тихо присела на край диванчика.

– Мам, мне что делать? Остаться с тобой или в школу идти? У нас сегодня тренинг по этому дурацкому единому экзамену, объяснять будут, что и как...

– Иди. У тебя и так пропусков больше всех. Да и что толку тут со мной сидеть? Иди, конечно...

– Я к обеду буду уже дома. Ну я пошла...

Мишель проводила Сашку, на ходу давая ей какие-то указания, закрыла за ней дверь, вернулась на кухню.

– Мам, мне тоже надо ненадолго уйти. У меня в сумке ключи от сейфа, а там печать, все документы... Я очень быстро, туда и обратно, ладно?

– Да, конечно... – Соня отрешенно кивала, рассматривая пустое дно красной чашки, словно силилась прочитать на ее дне что-то важное. Если напрягать глаза, то можно на какое-то время сдержать слезы, готовые вот-вот пролиться, дать им отсрочку минут на пять. Как раз хватит, чтобы все ушли.

Вот и за Мишкой захлопнулась дверь. Она совсем одна. Они все уходят от нее, один за другим... Что она сделала не так? Ну Игорь, понятно, влюбился. Хотя вот так, сразу, за один вечер... Нет, так не бывает. Что-то тут не так. И Мишка скоро ее бросит, уедет в свой дурацкий Мариуполь. Это тоже понятно, она любит, ей замуж хочется. Но почему именно сейчас? Сашка вообще уходит в чужую, непонятную ей жизнь... Что происходит? Как будто кто-то неведомый вмешался в плавное благополучное течение ее жизни, все перевернул вверх дном, уничтожил, решил отнять последнее. Но Машку, Машку-то не отнимайте! Она ее дочь, Сонина, она ее для себя родила!

Господи, пусть она найдется! Пусть Игорь уходит, и Мишка уезжает, и Сашка идет своей дорогой, но Машку не отнимайте... Пусть она будет жива...

Сквозь слезы Соня услышала звонок, распрямилась, как тугая пружинка, за секунду преодолев путь от кухонной двери до телефона, схватила трубку.

– А, это ты, Майя... У нас беда, Машка пропала... Да, со вчерашнего дня... Да, и милиция была... Пока ничего... Ну приезжай, конечно...

Она автоматически продиктовала адрес, положила трубку. Долго стояла у аппарата, думая, кому позвонить, поделиться своей болью, попросить помощи. «А ведь у меня ни друзей, ни подруг настоящих нет... – вдруг подумала она. – Я и дружить-то не умею, да и необходимости такой не чувствовала никогда. Сама себе лучшая подруга. И никто мне не нужен был. А вот поди ж ты, случилась беда – и поделиться не с кем. Хорошо, хоть Майя сейчас приедет...»

Соня села в кресло, обвела взглядом свое жилище. Дом-предатель. Убогое кресло под кричащим оранжевым пледом. Безвкусица. И торшер этот желтый... И книги-предатели. «Что ж ты не спасаешь меня, любимый мой Антон Павлович? Кукуруза души моей... А ты, Лев Николаевич? Видишь, как все смешалось в доме Веселовых? Сидела тут вечерами в кресле под желтым торшером, перечитывала вас, жила жизнью ваших героев, наслаждалась музыкой вашего языка, а своя-то жизнь просвистела мимо! Где мой муж? Где мои дети? Любить-то я их и правда не умею...»

Вдруг заболело сердце. Соня никогда раньше не чувствовала сердечной боли, всегда считала себя здоровой молодой женщиной с чистым, не отягощенным шлаками и прочей нечистью организмом. Сердце болело как-то странно. Как будто в него воткнули очень горячий гвоздь и оставили там. И вот он остывает понемногу и жжет, жжет...

Соня встала, вышла в коридор. Постояла у двери, прислушиваясь к звукам. Тихо. Даже лифт не шумит. Маша, Машенька, рыжий мой ангел! Прости свою неразумную мать. Прости за то, что витала в облаках, не хотела отдать от себя ничего, не смотрела тебе в глазки, а если и смотрела, то не видела ничего, не хотела видеть! Где ты, что с тобой? Соня стояла, подперев спиной дверь, потом тихо соскользнула на корточки. «Так, хватит. Я с ума сойду... Надо сосредоточиться». Соня закрыла глаза, сцепила в замок руки. Кому позвонить, где искать? Куда она могла пойти? Ответов на вопросы не было никаких. Голова кружилась так сильно, что Соня быстро открыла глаза, бессмысленно уставилась вверх. Взгляд ее вдруг задержался на Мишкиной курточке. «Какая она старая, потертая уже... – совершенно отрешенно вдруг подумалось ей. – Ее и носить-то нельзя. Я б такую никогда не надела... – И тут же пришла в ужас от этой мысли. – А это ж моей дочери куртка, а не посторонней девочки с улицы!» И словно в подтверждение увиденного, в глаза бросилась ее, Сонина, висящая на плечиках элегантная новая курточка необыкновенно красивого абрикосового цвета. Вот, смотри... Сиди и смотри! Гвоздик в сердце опять раскалился докрасна, зашевелился, боль пошла волнами по всему телу. «Господи, Мишенька, прости меня, я никудышная мать, прости...»

И тут же перед глазами неожиданно ясно встала картинка из прошлого. Соня на балконе, в этой самой квартире готовится к экзамену. Светит яркое июньское солнце, ветки липы тянутся к перилам, дурманяще пахнут начинающимся летом, молодыми листьями, промытыми только что пролитым дождем. В коляске на балконе спит маленькая Мишель. Спит уже давно, словно понимает, что у матери завтра экзамен, а времени в обрез... Наконец просыпается, тихо крякает в своей коляске, не плачет и не кричит, как все дети, а вежливо подает сигналы: «Проснулась я, мам, кормить-пеленать пора...» Раздосадованная Соня берет ребенка на руки, быстро пеленает, потом кормит грудью, одновременно читая учебник, извернувшись в неудобной позе. Лицо ее сосредоточенно, глаза близоруко сощурены – читать-то неудобно... Наконец выспавшаяся сытая Мишка снова лежит в коляске, лучезарно и беззубо улыбается матери, вся тянется ей навстречу, сияет глазками, гулит ласково... Соня начинает сильно трясти коляску, раздраженно катать ее по балкону. «Спи! Спи! Мне заниматься надо! Я ж тебя накормила! Вот и спи!» Мишка лупит глаза, перестает гулить и улыбаться, только смотрит взрослым потерянным, надломленным взглядом. Соня трясет коляску все сильнее, смотрит на ребенка уже злобно, повторяя одно и то же: «Я ж накормила... Ты ж сухая... Чего еще...» Глаза у ребенка начинают затуманиваться, закрываться, как у маленького совенка: верхние веки медленно двигаются вверх-вниз, вверх-вниз... И Мишка покорно засыпает.

«А ведь у нее так и осталась на всю жизнь эта привычка: когда я кричу и раздражаюсь, глаза тут же становятся отрешенными, мутными, а веки медленно поднимаются и опускаются, как у совы... – вспомнила Соня. – Я еще в младенчестве ее подавила, значит... Довольствовалась ее добротой и послушанием, мне так было удобно. И теперь отпускать от себя не хочу не потому, что люблю сильно, а опять же для удобства своего. Господи, как в сердце горячо, как больно жжет...»