Команда сорванцов: Музей восковых фигур. Бал газовщиков - Филип Пулман

Брайди пристроила огарок свечи на комод, а куклу – на кровать. Во всех этих приключениях та успела порядком обтрепаться… да и с самого начала красотой не отличалась, если между нами.

– Сымай с него костюм, – подсказал Акуленыш Боб.

– Я так и собиралась. Что ты там ешь?

– Его ухо. Оно у меня прям в руке осталось.

– А что твоя рука делала с его ухом, начать с того?

– Отрывала, – кротко ответил он.

Была в этом ребенке какая-то величавая простота, что и говорить.

– Ради бога, Боб! Ладно уж, оторвал – теперь ешь. Вряд ли тебе с него плохо станет, учитывая, сколько жуткого мусора ты уже в себя загрузил. А теперь двинь отсюда. Надобно снять с его одёжу, чтоб она пуще прежнего не попортилась.

Счастливо чавкая восковым ухом, Акуленыш Боб пристроился на ту половину матраса, где спала Шивон, и стал смотреть, как Брайди воюет с костюмом. В конце концов, ей удалось его снять. Пошарив по карманам, она не нашла там ничего интересного – кроме бумажного пакетика, в котором когда-то были леденцы. Это она отдала Акуленышу – пусть себе нюхает.

Затем она тщательно ощупала толстые холщовые сосиски, представлявшие собой кукольные руки и ноги. В одной обнаружилась наполовину съеденная репа. В другой – кусок бечевки с бесконечным и крайне сложным узлом. С ним, помнится, возился Гром, когда решил заняться эска… эскапологией – ну, то бишь, наукой высвобождаться из всяких там цепей и прочих пут. Они еще тогда потратили сорок минут на то, чтобы как следует его связать, а он – три с половиной часа на то, чтобы из веревок выпутаться. Бенни сказал, что это немного долго – вряд ли публика в мюзик-холле согласится все это время любоваться, как мешок на сцене извивается и пыхтит.

Эскапология Грому тогда быстро надоела, и веревку он выбросил – а поди ж ты, вот она! Впрочем, даже Бенни с его буйной фантазией не привиделись бы банды чокнутых узловязов, готовых на все, чтобы ее украсть.

Зашвырнув бечевку в угол, Брайди вернулась к своим хирургическим упражнениям.

– Ты животик еще посмотри, – посоветовал Акуленыш Боб. – Наверняка брульянты у него в животе. Я бы их туда положил. В живот.

– Ты туда все кладешь, Акул.

– Ага, – просто согласился он.

Но в животе, увы, была одна солома. И в груди. И в руках. К тому времени, когда Брайди добралась до шеи, вся спальня была усыпана клочьями сена, кукурузными стеблями, неопрятными охапками соломы и обрывками мешковины. Голова на своей жердине укоризненно созерцала этот разгром своим последним оставшимся глазом.

Брайди поскребла в своей собственной голове и ответила той испытующим взглядом.

Оторвав пока еще не съеденное Акуленышем второе ухо, она повертела произведение воскового искусства в разные стороны. Странная это все-таки штука… из которой она сделана: мягкая, но совсем не липкая… прожилки внутри, как из сажи… и вроде пахнет – или это ей показалось?

Брайди еще раз принюхалась к голове – запах правда был, и довольно сильный… но вполне приятный. Даже прямо очень приятный. Неудивительно, что все те собаки пытались до нее добраться. Она помяла кусочек воска между пальцами. И чем дольше она его мяла, тем сильней и приятней он пах.

– Интересно… – протянула Брайди.

– Но не может же быть… – продолжила она.

– Нет, не думаю… – сказала она и замолчала.

А дальше у нее в голове будто свет включили. Брайди с размаху шлепнула ухо на место и всплеснула руками.

– Идем, Акул! Я все поняла! Я знаю, за чем они охотятся.

Сунув голову с ее усищами из конского волоса, подбитым глазом и всем прочим в старую холщовую торбу, она подхватила брата с кровати и ссыпалась вниз по лестнице.

Глава шестая. «А потом как заорет!»

А тем временем перед магазином Гребби четверо детей на тротуаре подпрыгивали от нетерпения. Диппи, ясное дело, не мог идти открывать им дверь на виду у публики – но пока что прохожие липли к витрине, как мухи к меду.

О собаках и говорить нечего. От природы подозрительный пес по имени Рагс (дворовой породы, принадлежал зеленщику, Фреду Хипкиссу) остановился исследовать фонарный столб и, по несчастью, увидел за стеклом физиономию Диппи. Он отскочил как ошпаренный, вздыбил всю свою косматую шерсть, утробно заворчал и на полусогнутых двинулся к окну.

После борьбы с осой и с икотой Диппи чувствовал себя слегка сонно и потихоньку сползал со стула, но на полпути резко дернулся и сел.

Рагса это привело в бешенство. Кошмарное видение в витрине явно подбивало его на драку! Заливаясь лаем, псина наскакивала на стекло, опрокидывалась, в ярости вскакивала и кидалась в новую атаку.

Впрочем, Бенни и здесь нашел решение. Перебежав улицу, он заарканил Рагса Громовым лассо-на-все-случаи-жизни и утащил прочь.

Следующей проблемой оказались некий молодой человек по имени Эрнест и его подруга Этель. Они брели по тротуару, словно пара лунатиков, и то и дело останавливались, чтобы поглядеть друг на друга и повздыхать. Очередной привал случился как раз напротив старины Диппи, где молодежь встала как вкопанная и зачарованно уставилась в глаза друг другу.

Дети, они же банда, на цыпочках обогнули их и спрятались за близлежащим эркером.

– О, Эрнест, – вздохнула Этель.

– О, Этель, – пролепетал Эрнест.

– Ты меня любишь, Эрнест?

– Да! О да!

– Насколько же ты меня любишь?

– О… намного. Вот прямо невероятно люблю.

– Ты бы спас меня из горящего дома?

– А то!

– Что еще ты бы сделал для меня, Эрнест?

– Я…

Тут Эрнест почему-то замолчал.

– Что?

– Этель, видишь манекен вон в той витрине?

Банда оцепенела.

Этель грациозно оторвала головку от Эрнестова плеча.

– Что с ним такое?

– Перчатки на нем – точно такие я видел в «Уайтли’с».

– И это все? Перчатки тебе интереснее меня! Не знаю, что я с тобой делаю – ты же меня совершенно не любишь!

– Люблю! Люблю! Честное слово!

– Так что бы ты сделал для меня?

– Я… Я… Этель, я переплыл бы самую бурную реку в мире!

– А еще что?

– Я… пробежал бы тысячу миль босиком!

– А еще?

– Я бы разорвал десятерых львов голыми руками!

– Ах, Эрнест! – проворковала Этель. – Когда я увижу тебя снова?

– Так это… во вторник, если дождя не будет.

– Оооооо!!!

Этель топнула ножкой и стремглав бросилась прочь.

Эрнест побежал за ней, оглашая улицу протестами и жалобами.

– Безнадега! – сказала Анжела. – Тысячу миль пробежать, десять львов