Леонард Коэн. Жизнь - Сильвия Симмонс

В первую же ночь, когда Нэнси привела Леонарда в клуб, там случилась поножовщина. «Кто-то вызвал копов. Все были укуренные и танцевали, — вспоминает она, — а потом приехала полиция. Не знаю, бывали ли вы в таких злачных местах, но, когда включают свет, лучше там не находиться. Все вдруг побелели. Это быстро закончилось, но все мы переволновались. Я беспокоилась за Леонарда, но он и бровью не повёл». Леонарду там очень понравилось. После очередного визита в клуб он писал сестре, Эстер: «Мне впервые по-настоящему понравилось танцевать. Иногда я даже забываю, что принадлежу к низшей расе. Твист — величайший обряд после обрезания, и ты можешь делать выбор между двумя культурами. Лично я предпочитаю твист» [1].

Закончив первый черновик романа, Леонард занялся своим вторым поэтическим сборником — The Spice-Box of Earth («Шкатулка с землёй»). Ещё в прошлом году он отобрал для него стихи и по рекомендации Ирвинга Лейтона отдал их в издательство McClelland & Stewart. Отдал буквально — приехал с другом в Торонто и вручил лично Джеку Макклелланду. Макклелланд возглавил фирму своего отца в 1946 году, в двадцать четыре года, и он был, по словам писательницы Маргарет Этвуд, «первопроходцем канадского книгоиздания в то время, когда многие канадцы думали, что у них нет своей литературы, а если и есть, то не очень хорошая и интересная» [2]. Леонард произвёл такое впечатление на Макклелланда, что тот моментально принял у него книгу.

Поэты не знамениты как хорошие продавцы, но Леонард планировал издание своей книги, как настоящий профессионал. Он даже давал издательству инструкции по оформлению и маркетингу. Обычно поэзию издавали в виде тонких книжек в твёрдой обложке, но, хотя такие книжки отлично подходят для изготовления гербариев, печатать их дорого, а значит, поднимается и цена в магазине. Книжка Леонарда должна иметь дешёвую и яркую мягкую обложку, и Леонард предложил сам заняться её оформлением. «Я хочу аудиторию, — сообщал он в письме Макклелланду. — Меня не интересует академия». Он хотел, чтобы его творчество было доступно «интровертным подросткам, влюблённым всех степеней тоски, разочарованным платоникам, тайным потребителям порнографии, монахам и папистам с волосатыми руками, франко-канадским интеллектуалам, неопубликованным писателям, любопытствующим музыкантам и т. д. — всем преданным поклонникам моего

Искусства» [3]. В целом — весьма точная и до сих пор актуальная характеристика его фанатской базы.

Леонард получил по почте список исправлений, и публикация была назначена на март 1960 года, но эта дата прошла.

В том же месяце Леонард оказался в Ист-Энде, куда он ездил к дантисту, у которого работала миссис Пуллмен: ему удалили зуб мудрости. Он шёл к метро под дождём — он скажет потом: «В Лондоне дождь шёл каждый день», что похоже на правду, но в тот день лило особенно сильно — это был холодный, косой зимний дождь, на котором специализируется английская природа. Он укрылся в ближайшем здании, в котором, как оказалось, располагалось отделение Банка Греции. Леонард не мог не заметить загорелого клерка в тёмных очках. Клерк рассказал Леонарду, что он грек и недавно ездил домой; по его словам, в марте там отличная погода.

Леонарда ничто не удерживало в Лондоне. Ему не надо было ни писать, ни рекламировать никакого проекта, что означало для него не только свободу, но и риск впасть в депрессию — короткие и тёмные зимние дни в Лондоне могли этому только поспособствовать. Обращаясь в Канадский совет по делам искусств, чтобы получить грант, Леонард писал, что планирует посетить разные столицы — не только Лондон, но и Афины, Иерусалим и Рим. Добравшись до Хэмпстед-Хай-стрит, он зашёл в бюро путешествий и купил билеты в Израиль и Грецию.

* * *

Авторы, пишущие о тайне жизни и мотивах поступков Леонарда Коэна, обычно оставляют тему выживания сидеть в тёмном углу, предпочитая танцевать с более привлекательными темами, такими, как секс, Бог и депрессия. Нельзя не признать, что эти три темы являются ключевыми для понимания жизни и творчества Леонарда, но главную пользу ему приносил инстинкт самосохранения, который есть далеко не у каждого писателя, или влюблённого, или человека, страдающего от депрессии, или духовного искателя — в общем, не у каждого человека, от рождения или благодаря воспитанию наделённого тонкой чувствительностью. Леонард был любовником, но когда дело доходило до выживания, он становился и бойцом.

В девять лет, после смерти отца, Леонард оставил себе из его вещей нож и служебный пистолет; первый рассказ, который он напечатал в четырнадцать лет в школьном альманахе, назывался «Убей или будь убит». Конечно, мальчикам нравятся пушки и гангстеры, и еврейским мальчикам, выросшим во время Второй мировой войны, есть что добавить к обыкновенной генетической предрасположенности, но всё же у Леонарда явно был бойцовский дух. В ответ на мой вопрос, кого он назвал бы своим героем, он сначала выкатил список поэтов и духовных учителей (Роши, Рамеш Балсекар, Лорка, Йейтс), снабдив его пояснением: «Я восхищаюсь многими мужчинами и женщинами, но не очень люблю слово «герой» — в нём содержится намёк на почитание, которое, пожалуй, чуждо моей природе». Однако на следующий день, обдумав вопрос, Леонард прислал электронное письмо. На этот раз он писал без оговорок: я забыл

мой герой — мохаммед али как говорится в рекламе часов «Таймекс», takes a lickin» keeps on tickin[4]

Леонард до сих пор сохранил этот бойцовский дух. Через несколько лет после этой переписки, обнаружив — ему было уже за семьдесят, — что бывший менеджер присвоил деньги с его пенсионного счёта, он стряхнул пыль с костюма, надел шляпу и отправился в кругосветное путешествие, чтобы заново сколотить состояние. Однако боги вручили ему не только инстинкт бойца, но и инстинкт беглеца. Когда надо было спасаться, Леонард часто полагался на этот второй инстинкт, чтобы сохранить, как он выразился, «здоровье своей души» [5].

Леонард не просто шутил, когда говорил, что у него было детство будущего мессии. С ранних лет он чувствовал, что совершит нечто особенное, и предполагал, что «войдёт в зрелость вождём других людей» [6]. Ещё он с детства знал, что будет писателем — серьёзным писателем. Из всех занятий, которые может выбрать себе чувствительный и склонный к депрессии человек, профессия серьёзного писателя — одна из самых опасных. Профессия актёра? Да, актёры выходят прямо к публике, но самое опасное для них — пробы. Получив роль, актёр получает маску, за которой может спрятаться. В писательстве же вся суть в том, чтобы открыться. «Не я, но поэты открыли бессознательное», — говорил Фрейд с заметной лишь профессионалу завистью. Вся суть в том, чтобы допустить у себя в голове шум и хаос и нырять в эти тёмные глубины в надежде добыть из них что-то гармоничное и прекрасное. Жизнь серьёзного писателя требует подолгу находиться в одиночестве; жизнь такого серьёзного, дотошного, самокритичного и склонного к депрессии писателя, как Леонард, — это одиночное заключение в своей личной турецкой тюрьме*331 со злыми собаками, которые загоняют тебя в угол.

В детстве опорой Леонарду служила доброта и забота женщин. В юности он находил поддержку в компании единомышленников, главным образом (но не исключительно) мужчин. Для него не представляло никакой трудности сняться с места и перебраться куда-нибудь ещё — он путешествовал налегке и не предавался сентиментальности. Но где бы он ни жил, он любил окружать себя друзьями — людьми, которые могли поддержать разговор, умели держать в руке стакан, а когда ему требовалось остаться в одиночестве и писать, умели держать рот на замке. В Афинах ничего этого не было. Но один лондонский знакомый, Джейкоб Ротшильд (будущий четвёртый барон Ротшильд, отпрыск знаменитой еврейской семьи банкиров), с которым Леонард однажды познакомился на вечеринке, рассказывал о маленьком греческом островке под названием Гидра, или Идра. Мать Ротшильда, Барбара Хатчинсон, собиралась снова выйти замуж — за знаменитого греческого художника по имени Никос Хаджикириакос-Гикас, у которого на этом острове был дом. Ротшильд предложил Леонарду приехать к ним в гости. На острове было мало людей, но там имелась целая колония художников и писателей со всего света. Генри Миллер жил там в начале Второй мировой войны и писал о «диком и обнажённом совершенстве» острова в «Колоссе Маруссийском».