Роковая перестановка - Барбара Вайн

Несколько минут прошло без пощелкивания, а потом началось, затем еще одно, и еще одно через пятнадцать секунд. Это доводило Эдама до бешенства. Однажды в приступе гнева он заявил ей, что эти пощелкивания начались у нее только после их свадьбы. Если бы он услышал их раньше, то никогда бы не женился на ней. Но сейчас он с болью вслушивался в эти хаотичные пощелкивания и позволил своему сознанию соскользнуть в давние времена десятилетней давности, к тому, что он должен был вспомнить, к правде, которую он обязан был вызвать из прошлого, чтобы иметь возможность лгать. Эдам лежал неподвижно с открытыми глазами, глядя в темноту, которая была только наполовину темнотой, потому что это Лондон, а не Суффолк, где в безлунные ночи темень стоит такая, что глаз выколи. Щелк, пауза, щелк, долгая тишина. Наконец немного похолодало, и понадобились пледы; теперь можно было обнимать Зоси, не опасаясь, что они оба будут плавать в луже пота. В ту ночь он тоже долго не спал, лежал и думал, прикидывал, что делать, вслушивался в слабые звуки, похожие на лопанье крохотных пузырьков — и вдруг перестал их слышать.

Эдам закрыл глаза и отвернулся от Энн. Они оба лежали под пуховым одеялом, заправленным в цветной хлопчатобумажный пододеяльник. А в Отсемонде был плед из бледно-желтого атласа, его принесла Вивьен с террасы, когда начался дождь. Плед обычно используют для того, чтобы загорать, а не укрываться в постели, например, или чтобы с комфортом устроиться на плоской крыше. Из ночи в ночь они лежали на крыше, наслаждаясь мягким, напоенным запахами теплом, глядя на звезды или зажигая свечи, воткнутые в винные бутылки Руфуса, ели и пили, разговаривали, надеялись и были счастливы. То лето — такого не было раньше и не будет никогда.

* * *

Никто из них не помнил такого жаркого и сухого лета. Предыдущее, лето 1975 года, было хорошим, особенно к концу, но это, лето смерти Хилберта и Отсемонда, было великолепным с апреля до сентября. Если бы оно было серым, дождливым и холодным, Эдам, возможно, только глянул бы один раз на Уайвис-холл и поспешил бы на Крит, или на Делос, или куда-нибудь еще. Естественно, он поехал бы один, чтобы осмотреть участок и проверить дом. Руфус не захотел бы ехать, и ему пришлось бы добираться туда на электричке.

Сколько же этих «если» и прочих условий, сколько других случайностей могло произойти. Во-первых, он обратился к Руфусу только потому, что у того была машина. Если бы отец не зловредничал и дал ему семейную машину, он, без сомнения, поехал бы один и вернулся на следующий день, предварительно заглянув в какое-нибудь риелторское агентство в Хадли или Садбери и поручив им продать дом; а он сделал все это только год спустя.

Но все сложилось иначе. То был замечательный солнечный день, и утром он проснулся довольно рано — для его образа жизни. Около девяти. У отца был отпуск, однако они с матерью никуда ехать не собирались, несмотря на то что доктора советовали, и решили остаться дома и «путешествовать недалеко». Во всяком случае, так они говорили. С тех пор как Эдам вернулся домой, они даже на день никуда не выезжали.

Восемнадцатое июня было пятницей. Дата навсегда отпечаталась у него в памяти — вернее, не отпечаталась, а врезалась. Эдам думал, что встанет, поедет в Суффолк и проверит дом. Его поколение — возможно, все поколения в этом возрасте — не любило строить планы, загадывать на будущее. В прошлом Эдам не без скепсиса наблюдал, как мать готовится к отъезду в отпуск, как намывает весь дом, как она и отец хотят в худшей одежде, потому что лучшая уже собрана, как она звонит по телефону, как пишет записки лавочнику. Ему же нравилось делать все спонтанно, мгновенно вскочить и уехать.

Отец не дал ему машину. Она может понадобиться, если им придется уехать. Эдам сказал: ладно, не дергайся, справлюсь как-нибудь, но Льюису это, кажется, тоже не понравилось. Ему понравилось бы, и Эдам это точно знал, жить во времена, когда отец мог что-то запрещать сыну, а тот беспрекословно подчинялся. Вернее, чтобы правила того периода господствовали сейчас. Эдам не сказал, куда собирается ехать, хотя отец наверняка догадался; он просто сел на велосипед и покатил к Руфусу.

Эдам не помнил, куда дел велосипед, когда добрался до Флетчеров — возможно, оставил его у них и забрал на следующий день, — но зато точно помнит все остальное. Во что он был одет, например. В шорты, сделанные из джинсов, майку, которую он соорудил из фуфайки, купленной за двадцать фунтов на барахолке у вокзала Черинг-Кросс и покрашенной в желтый. Волосы были собраны в хвост блестящей резинкой, найденной в коробке с елочными украшениями. То были дни, когда люди еще не мелировали волосы, то были дни хны. Эдам тоже покрасил волосы хной, и на солнце они приобрели золотисто-красный оттенок. Борода же оставалась черной и кудрявой. Вид у него, наверное, был жуткий, но он тогда об этом не думал. Эдам носил кожаные «вьетнамки», причем из тех, которые, прежде чем надевать, нужно было вымачивать в воде. По одежде можно судить, какая стояла погода; они наверняка воспринимали ежедневную жару как должное, ведь он не взял с собой ни куртку, ни свитер, хотя ночевать собирался не дома.

У Флетчеров был бассейн. Предполагалось, что он имеет форму слезы, но больше походил на запятую. То лето было первым, когда бассейном пользовались в полную силу. Руфус сидел на выложенном голубой плиткой бортике и болтал ногами в воде. Он был на три года старше Эдама, и хотя они учились в одной школе, в Хайгейте, в то время друзьями не были. С Эдамом в одном классе учился младший брат Руфуса Джулиус, скучный, напыщенный парень, изображавший из себя интеллектуала, и они почти не общались. С Руфусом же Эдам познакомился в сквош-клубе.

Вот и все, что у них было общего — сквош и брат Руфуса, — но через некоторое время Эдам стал восхищаться кое-какими качествами Руфуса — его твердостью, тем, как он строит свою жизнь, тем, что он знает, к чему стремится, и при этом остается приятным и легким в общении. Естественно, в Отсемонде он узнал его значительно лучше…

Руфус был очень спокойным по складу характера, и Эдаму это нравилось. Еще ему нравилась его восприимчивость, проявлявшаяся довольно редко и, казалось, не сочетавшаяся с другими сторонами его личности. А еще Руфус был сумасбродом, такую репутацию имели все студенты-медики. Эдам считал их обоих, — себя и Руфуса — спокойными и сумасбродными одновременно, а еще он представлял их молодыми искателями приключений, перед которыми лежит весь мир, и которые всегда будут делать то, что им нравится.

Руфус сказал: «Привет! Давай поплавай». Эдам снял шорты и прямо в нейлоновых трусах нырнул в воду. Они купались бы голышом, если бы не отец Руфуса, который обязательно поднял бы из-за этого страшный шум, несоразмерный нарушению правил, если это можно было бы назвать нарушением.

— Я подумываю о том, чтобы поехать взглянуть на свое наследство, — сказал Эдам, удостоверившись, что ключ от Уайвис-холла не выпал из кармана шортов.

— Сейчас?

— Да. А почему бы нет?

— Хочешь, я тебя туда отвезу?

У Руфуса был старенький «Моррис Майнор»; купив его, он стал третьим или четвертым хозяином, но машинка бегала исправно. Целым и невредимым доставит из пункта А в пункт Б, как насмешливо заметил отец Эдама.